Оппозиция и центр вваливаются со двора. Летят снежки. Мы едва успеваем отскочить от них. Все раскрасневшиеся, мокрые от пота и снега хохочут. У Стряпушкина разорвано в драке пальто, у Боба — штаны. Его тащат за ноги и отчаянно тузят.
— Вали, вали! Бей его ребята! — кидается в свалку рабочий, но его отталкивают.
— Держись! Так, так! Наша, не сдавай!
— Что такое, господа, в чем дело? — выходит из камеры дедушка.
Дернов стряхивает с себя снег и ищет на полу пенсне.
— Господа, а общее постановление коммуны? Общее постановление — в коридоре не шуметь!
— Да, да, нельзя! — поддакивает дедушка и смеется.
— Вот и учись тут! — отходит сердито Лучков.
Все кубарем летят дальше и наваливаются друг на друга, на полу мокрые следы от снега.
Надзиратель, длиннобородый старик, тихо смеется. Все с гиком убегают на двор. Хлопают двери.
В камере у картежников, маленькой и мрачной, с одним высоким окошком с решеткой, темно и душно. В синем дыме вокруг небольшого столика опухлые, жадные лица. Здесь Митя — эсер, Иванов и Лозовский — железнодорожники. Гудилин — фельдшер. Красивый мальчик Данченко сидит, прижавшись к Лозовскому, и лихорадочно следит за игрой.
— Семерка пик!
— Девятка!
— Туз червей!
— Шестерка!
Слышны голоса. Брякают медные деньги.
— Ну, Данченко! — кладет ему руку на плечо Дернов.
— Валет червей мой! — протягивает тот руку.
— Данченко! Ну, мальчуган, а мы пришли за вами, мы вас ищем! — продолжает ласково Дернов и гладит его по волосам.
Тот, не стыдясь ласки, глядит ему прямо в лицо, у него серые глаза и длинные ресницы, а голос еще только ломается.