— Тут одному Иванову еще осталось! — провозглашает Дерюгин.
Иванов быстро протискивается и, проглотив залпом рюмку, исчезает...
Мы обедаем в большой камере, холодной и сырой, в которой никто не спит — так она холодна. Сидим на скамейках за длинным столом и хлебаем щи. Разливает очередной дежурный. Стряпней заведуют староста Иванов и уголовный Чиркин.
— Опять перцу много! Ну, господа, у меня горло болит! — жалуется Волков и вылавливает из тарелки красные стручки.
Другие не согласны.
— Мало перцу!.. Мало!.. Мало!.. — начинают полушутливо вокруг стола. Но Стряпушкин вдруг вскакивает и возмущается:
— Ну, кому мало, а кто не может есть! Странное это, в самом деле, дело! Я вот не могу так есть.
— А не можешь, так не ешь!
— А это уж совсем не остроумно! — Стряпушкин вспыхивает и начинает пространно, как всегда, доказывать — как можно удовлетворить и большинство и меньшинство, если варить суп без перцу, но его не слушают. Его голова качается, и клок волос свешивается на глаза. Он некрасивый, маленький, похож на старушку.
— Заткнись ты, ученый! — кричит Степан.
Подымается шум, и вдруг в мирной полушутливой обстановке выплывают наружу затаенные споры и раздоры, — их среди нас не занимать-стать. Ферзен ненавидит Гудилина и язвит на его счет, что есть люди, которые во всем умывают руки. Но тот разговаривает с другими и делает вид, что не слышит. Это злит Ферзена еще больше. Данченко, не разобрав, в чем дело, запальчиво обрушивается на Дерюгина. Но все недовольны Ивановым, его упрекают в самовольстве, в нарушении правил коммуны, в диктаторстве. Он наш экономический староста и к этому привык. Он шаркает по камере калошами и презрительно улыбается, поправляя повязку, безволосый, опухший, как баба. Дернов, чувствуя, что дело может дойти до столкновений, какие уже не раз бывали, волнуется и пробует все успокоить. Но шум увеличивается. Лозовский заступается за Иванова и гудит своим баритоном на всю тюрьму. Козлов зажимает уши. Рабочий Боб, пьющий настой от чая, чтобы заболеть нервным расстройством, почти бьется в истерике и кричит, что он так жить не может. В воздухе срываются два, три крепких матерных ругательства. Это ругается, как всегда, Лозовский, но подымаются протесты.
— Да в чем, господа, дело? ведь речь шла только о перце! — взывают Дернов и дедушка.
— Эх, да что с вами говорить! — машет рукой Стряпушкин. — Иванов запоем пьет. Так известное дело — у него рот луженый! — он плюет и красный, как рак, садится.
Подымается Зарайчик и докладывает, что Иванов ему утром не выдал сахару потому только, что он проспал лишних полчаса.
— Это уж чорт знает что!
— И, конечно, не дам, никогда не дам! — орет хрипло Иванов. — Что ж я каждому буду по отдельному куску сахару выдавать? А вам дай сахарницу — вы всю сахарницу растащите. У нас и так сахару выходит по три фунта в день. А кто ночью сахар воровал?
— Вер-рно! Ванька, вер-рно! — ржет Лозовский.
Дернов опять пытается всех успокоить и вернуть к прежней теме, но ему это не удается. Собрание разбивается на кучки, и спорят еще долго после обеда, упорно и крикливо. Данченко горячится теперь больше всех и упрямо толкует что-то Лозовскому, краснея и обижаясь.
— Еще до зуботычин дойдет!.. Вот вам и борцы за свободу! Ха-ха-ха! — язвит Гудилин, ковыряя в зубах и неприятно смеясь.
Его не любят.
ebooksa