– Один Бог соблаговолит знать, – ответил Талвощ. – Иногда человек, возвратив свободу, не знает, что с ней делать, так и я. На деревне мне не хочется сидеть. Панов много, на дворы которых человек может податься, но не каждого с радостью потянет. Некоторое время, наверное, останусь в Варшаве.
Благословил его ксендз Войцех и так расстались.
Охмистр Конецкий, когда с ним пришлось прощаться, в свою очередь поклялся, что он вовсе не был причиной удаления, что злые языки могли это переложить на него, но он чувствовал себя невинным.
– Разве я обвиняю вашу милость? – отозвался Талвощ. – Боже упаси! Пришёл только с предупреждением, что то, что сегодня меня, завтра может встретить вашу милость. Не станет Талвоща, а сделается что-нибудь не по плану, свалят теперь на охмистра.
Конецкий помрачнел, но слишком доверял своей высокой должности, чтобы особо бояться. Держался с тем достоинством, будучи уверен, что даже злые языки не могли дотянуться до той высоты, на которой он находился.
Сварливая Жалинская тем более чувствительной хотела показаться для Талвоща, чем в душе больше радовалась над тем, что от него избавится. Она имела надежду, что её сын из этого выгадает и приблизится свободней к Заглобянке, которая смотреть на него не хотела.
Самым тяжёлым было прощание с Досей. Талвощ до сих пор не мог изучить девушку и попеременно то заблуждался более сладкими надеждами, то отчаивался. Ни он, никто на свете Доси понять не мог.
Гордая, холодная, насмешливая, обходилась она со всеми мужчинами так, словно ни одного из них достойным себе не признавала.
Встречало это Талвоща, как и иных. Иногда слушала его терпеливей, показывала дружелюбие, но едва он хотел этим воспользоваться, чтобы сблизиться, тут же облачалась гордостью и становилась неприступной.
О любви говорить не позволяла.
Талвощ, богатый после родителей шляхтич, прекрасного имени, был для неё желанным мужем, но о выходе замуж она слышать не хотела.
Пользуясь тем, что должен был с ней попрощаться, литвин решил ещё раз попробовать решительно поговорить с ней.
Дося, которая первая знала тут всё, так, что можно было сказать, что угадывала мысли принцессы, об увольнении Талвоща была осведомлена заранее. Она не удивилась, когда, высматривая её, он застал её в коморе принцессы одну, и объявил, что пришёл попрощаться.
Заглобянка, которая была занята возле каких-то ткацких станков, бросила их и подошла к нему.
– Панна Дорота, – отозвался Талвощ, – сердце моё разрывается. Мне не однажды было мало видеть вас один или два раза на дню, а теперь Бог знает, раз в неделю встретится ли мне это счастье.
А когда Дося молчала, добавил:
– Пусть хоть при этом расставании вольно мне будет ещё раз повторить, что я ваш верный слуга до гробовой доски, а себя и то, что я имею, складываю у ваших ног.
Заглобянка отступила, её личико побледнело и брови стянулись.
– Оставили бы это в покое, – ответила она. – Все вы, мужчины, когда личико нравится, то же самое объявляете и говорите… а на льду не строить.
– Тогда я не больше значу в ваших глазах, чем другие, панна Дорота? – спросил грустно Талвощ.