Эта свадьба панов Зборовских, на которой король и принцесса должны были присутствовать, была не лишь бы какая. Семья, которая гордилась тем, что она польский трон дала Генриху, всегда за кровь и дух была гордой и никому над собой главенствовать не давала. Успех, какой она узнала во время элекции, победив императорских сторонников и императора, толкал её в тем большую гордость.
Панам Зборовским казалось, что они теперь в этом королевстве рядом с Тарновскими, Тенчинскими, Мелштынскими и самыми старшими родами должны были занять место. Ястжебец не казался им хуже Топора и Леливы.
До сих пор бывший мало на виду род панов Зборовских и в богатство вырос, и в гордость от него и силу свою неизмерную. Рядом с ними имели Зборовские то, что их удваивает: смелость, отвагу, скажу, огромную дерзость. Все рыцарские люди, сильные, отважные, неустрашимые имели темперамент бунтовщиков, которые, когда не могут биться и сражаться, им скучно, и готовы искать повода, чтобы достать сабли и взяться за топорик.
Там, где несколько Зборовских подняли голос, никого уже больше слышно не было, так, даже, будучи спокойными, выкрикивали.
Все любили посверкать, порисоваться, идти впереди, никому перед собой не дать ступить шагу. Говорили, что на королевский въезд они опоздали не из-за того, что плохо рассчитали, но специально, чтобы теперь, выступая с придворным рыцарством, покрытым стальными кольчугами, блестящими, как серебро, могли порисоваться.
На эту свадьбу, которую король и самые первые в королевстве должны были почтить своим присутствием, не жалели ничего. Не только гостей, но городскую толпу, которая осаждала каменицу, кормили и поили за счёт жениха. Ставили ей бочки за бочками, чтобы виваты под окнами выкрикивала.
Двор и служба в бархате с серебром и золотом могла поспорить с королевской. Эту свадьбу Краков должен был помнить долго, потому что подобной ему издавно не видели.
Прямо с рынка, где его величество восседал, Генрих пошёл в каменицу Зборовских, праздничный костюм чуть сменив на немного более лёгкий. Его сопровождали все его французы, Пибрак, который был с ним неотступно, потому что почти всегда за короля говорил, князья и господа, с восхищением, но не слишком скрываемой иронией присматривавшиеся к польским обычаям, кажущиеся им немного странными.
Их поразила яркая роскошь польских панов, сердечная открытость, свобода и бесцеремонность слова, эта великая искренность, с какой тут выражалась любовь и ненависть, ни на что не оглядываясь.
Они умели отлично умиляться, ненавидя, улыбаться, когда хотели грызться, лгать устами, глазами, словом и фигурой, когда здесь всё лежало, как на ладони. Не нападали тайно и потихоньку, не забивались по углам, но ежедневно на улицах и в домах хватались за шпаги, а потом часто люди падали друг другу в объятия и клялись в дружбе.
Французам это казалось смешным и слишком простодушным.
Сцена во время коронации в костёле оставила после себя поначалу возмущения и страхи, которые постепенно начинали стираться и смягчаться. Французы, однако, остались недоверчивы, подозрительны и недоброжелательны.
По королю, который лучше других умел играть комедию, трудно было определить, что творилось в его душе. Перед поляками он ручался, что забывал об испытанной великой неприятности, к которой повода не дал. Двор его вежливо молчал и избегал упоминания о том. На лицах, когда французы что-нибудь вспоминали, видны были беспокойство и страх.
Многие из тех, которые тут обещали остаться при короле, начинали под различными предлогами выбираться во Францию.
Отношения с ней, несмотря на достаточно трудную дорогу через Германию, были неизмерно оживлённые.
Говорили, что король все свободные минуты проводил за составлением писем матери и любовницам. Ежедневно прибегали посланцы, ежедневно отсюда отправляли едва отдохнувших.
Чувствовалось, что Генрих всей душой и сердцем был у берегов Сены, и что во сто крат его больше волновало то, что там, чем то, что происходило в Польше и Кракове.
Когда привозили письма, где бы король не находился, ему тут же их должны были приносить, а когда в какой день их не было, тосковал и беспокоился.
Паны сенаторы хорошо видели, что Генрих с польскими делами совсем не ознакомился и не принимал их к сердцу, но обещали себе, что это со временем должно было измениться.
Его развлекали, отвлекали, каждый делал что мог, дабы король не скучал и не тосковал по Парижу.