Как только смог позже приблизиться к ней, не сдержал того, что переполняло его сердце.
– Панна Дорота, – сказал он, – поздравлять вас или страдать за вас, не знаю, но король явно за вами гонится. Я ему не удивляюсь, но для вас…
Она обернулась, гневная.
– Что же для меня? – отпарировала она насмешливо. – Думаете, что мне навредить это может, когда кто-нибудь посмотрит на меня?
– Есть такой взор, что убивает, говорит, – отозвался Талвощ, – это взор василиска, но есть и такой, что пятнает.
Возмущённая девушка нахмурилась.
– Вступай, пан, в монастырь, чтобы иметь право на праздниках читать проповеди! – сказала она, смеясь, но гневно. – Навязываешься мне опекуном, не в состоянии быть чем-то другим.
– Другом был и буду, хотя бы вы в меня камнем бросали, – сказал, кланяясь, литвин, – от вас приму всё, когда-нибудь узнаете меня лучше.
Заглобянка смерила его презрительным взглядом. Талвощ промолчал и отошёл.
Чрезвычайно желанное веселье становилась всё больше оживлённым, но король под видом усталости дольше веселиться тут не хотел. Пошёл попрощаться с принцессой, хотя уже не приблизился к ней и только почтил любезным поклоном. Сразу потом в сопровождении своих французов и молодого Тенчинского, провожаемый Зборовскими, он вышел для ожидания кареты.
Паны Зборовские уже знали, что этот Тенчинский королём был прикреплён к своей особе и назначен маршалком или подкоморием, что в них пробуждало зависть.
Этот старый род, снова занимающий самое близкое положение к королю, был солью в глазу Зборовских, которые первыми себе утвердили права на окружение Генриха и обладание им.
Самуэль, который, отведя короля до кареты, остался на минуту с братьями у двери, ужасно нахмурился.
– Посмотрите-ка на них! Мы едва пару дней проспали, уже втиснуться, подольститься, опередить нас сумели! Но, Бог мой, они ошибаются, думая, что они нас затолкнуть сумеют за себя. Мы знаем, что нам надлежит, а не захочет король делать, что должен, для нас, мы дадим ему лучшие знаки, чем на коронации. Мы дали ему корону и забрать её также сумеем.
Кипел пан Самуэль, старались его сдерживать, потому что много людей слушало, но это он учитывать не хотел.
– Всё это дела католиков, – прервал кто-то из диссидентов, – речь не о панах Зборовских, но о подчинении наших совестей и введения инквизиции или о такой резне, как в Париже устроили! Король поклялся, но его от клятвы папа развяжет, лишь бы избавиться от ненавистных.
Не время и не место было для подобного разговора, который заглушала весёлая музыка, доходящая из открытых дверей. Таким образом, пан Самуэль не отвечал, но на его лице было видно пылкое волнение.
Он вошёл с братьями обратно в комнаты, переполненные ещё весёлыми гостями, которые, казалось, не обращают внимание на то, что приближалась полночь, а с ней начинался великий пост. С некоторым хвастовством они хотели танцам протестовать против сохранения сурового католического воздержания.
На следующий день в замке вместо иных забав утром был объявлен турнир, а король сам обещал принять в нём участие, бегая за кольцом и желая в том показать свою ловкость.
Самуэль Зборовский ожидал найти противника, достойного себе и помериться с ним силой в турнире.