Ударил кулаком о стол, аж всё на нём задрожало; голова его упала на грудь и он задумался.
Приблизились к нему родственники, утешая его, которых он отпихнул, не желая слушать.
– Узнают меня, – воскликнул он, – что изгнанный я, может, более опасен для них, чем тут. Схоронится найдётся где. Примут меня с распростёртыми объятиями.
И, повернувшись к замку, угрожая кулаком, зарычал:
– Стереги себя хорошо, тонконогий, чтобы со стульчика своего не слетел.
Пить потом начал снова и пел, а нахмуренные брови свидетельствовали, что размышлял о том, что делать.
Более хладнокровные выступали с советами.
Согласно им, легко можно было найти достойный приём у немецких князей, в Саксонии, у тех, кто исповедовал протестантизм.
Самуэль покачал головой.
– Слишком далеко это для меня, – прервал он, – я им под боком сяду, чтобы каждую минуту чувствовали и дрожали.
Вдруг, словно ему пришла счастливая мысль, встал и крикнул:
– В Низ! В Низ! К казакам! Буду у них гетманом!
И оставшись при этой своей мысли, тут же начал созывать своих, кто его хотел сопровождать.
По городу повеяло тем духом, каким пахнуло из сенаторской комнаты. Был один голос, что король ублажил убийц у.
Приятели Зборовских кричали против Генриха, потому что хотели, чтобы он остался безнаказанным, и всю вину хотели видеть сложенной на Хорвата и Тенчинского; ещё больше его упрекали сторонники Ваповского и Тенчинского, доказывая, что Зборовский первый достал меч и пролил кровь.
Французы быстро заметили, когда Пибрак вскоре потом вышел за информацией, что приговор никого не удовлетворил. Ему чинили резкие упрёки, предсказывая, что отголосок пойдёт по всей Польше, который у короля отнимет храбрость.
Генриху, как кажется, не много уже шла речь, будут ли его тут любить или нет, духом и мыслью был где-то в другом месте.
Почти ежедневно прибегали гонцы от королевы-матери, а когда из Франции приносили письма, никакая сила удержать Генриха не могла, хотя бы был окружён сенаторами, хотя бы решались очень важные дела, бросал всё, закрывался, читал и отписывал.
Франция его интересовала в сто раз больше, чем Польша, равнодушие и антипатию к которой не скрывал.
С принцессой, к которой всегда ещё показывал некоторое уважение, обхождение было странное и неравное. Иногда сам о ней припоминал и, словно хотел успокоить, шёл к ней. Не пребывал там никогда долго, редко сидел, но улыбался, благодарил, обещал без меры, чего только желала – и на несколько дней кормил её надеждой.