Анна повторно встрепенулась.
– Не говори мне таких вещей, – сказала она Талвощу, – я давно заметила, что ты сердца к нему не имеешь, значит, легко веришь плохому. Люди плетут…
Литвин усмехнулся.
– А если подтвердится? – спросил он.
Какое-то время Анна стояла задумчивая.
– Если бы это подтвердилось, это взаправду было бы для нас великим несчастьем, но Бог знает, что делает, Ему доверимся. Я уже ничего слушать не хочу, – добавила она, давая рукой ему знак прощания.
– Будь здоров, мой Талвощ.
Литвин поклонился и ушёл.
Несмотря на это согласие с волей Божьей, когда принцесса вернулась к крайчине, горящий на её лице румянец и блестящие глаза, как бы испугом и беспокойством, выдавали, что душа была сильно взволнована.
Крайчина не узнала от неё ничего, потому что та сразу опустилась на колени на молитву.
В четверг в замке после отъезда нескольких французов было спокойней, а ни один новый посол не прибыл.
Предупреждённый король в течении всего этого дня прикидывался бездеятельным и равнодушным, движение около него прекратилось, французы сидели спокойно, некоторые из них спали, на запас, может, чтобы позже могли лучше выдержать бессонницу.
В городе, несмотря на это, раз брошенная весть, что король хочет сбежать, упорно держалась.
Около дома Седерина кружили любопытные, другие заглядывали в замок, искали предлоги, чтобы сюда попасть, подслушать и что-нибудь подсмотреть.
Капитан стражи Лархант, насколько мог и умел, не допускал тут разговора.
В течении всего этого дня Тенчинский почти не отступал от короля. Он как-то тревожился, предчувствовал или его беспокоило, но показывал себя постоянно таким бдительным, недоверчивым, что король под вечер начал ему делать выговоры:
– Мой граф, – сказал он ему, – недоверие по отношению ко мне иным может быть прощено, но не вам. Я дал вам столько доказательств моей дружбы, что вы должны мне немного верить. Откуда это беспокойство? Подозреваете меня?
– Наияснейший пане, – воскликнул Тенчинский, – я имею к вам неограниченное доверие, ваше слово для меня свято… но невольно поддаюсь тому, что меня оружает. В городе царит непередаваемая тревога, сенаторы ей поддались. Шлют ко мне, проведывают, беспокоятся.
Король, который смехом, – потому что ему легко было его показать, – чаще всего отделывался, громко рассмеялся.
– Что за чудачество! – воскликнул он.