Панская фигура старого Яблоновского, спокойная, очень благородная и ни в коем случае себя слишком не занижающая, так же не надутая, должно быть, произвела на Петра сильное и хорошее впечатление, потому что он не спускал с того глаз, и можно было угадать, что ему понравился, а когда тот докончил речь, после короткого раздумья царь сказал по-русски:
– Благодарю, ваши милости, что моего брата Августа королём выбрали.
Во время выступления и ответа, когда гетман всё больше приближался к царю, тот постоянно отступал назад, но позже очень пристал к Яблоновскому.
На разговор уже времени много не оставалось, потому что король следил за тем, чтобы значительнейшая часть дня проходила у стола, поэтому скоро дали знать, что обед готов, но в другом доме, в который пошли сначала монархи и гетманы, а сенаторы за ними.
Поскольку царь упрямо настаивал на своём инкогнито, Август сел посередине с правой стороны, по левую – Пётр, за королём – великий гетман, польный и сенаторы в ряд, за царём – Лефорт, Головкин и всё его посольство. Едва приступили к еде, уже наливали огромные рюмки и бокалы, а король объявил Яблоновскому, что тут речь о народной чести, чтобы поляки до дня их осушили.
– Наияснейший пане, – рассмеялся Яблоновский, – у меня голова слабая, опьянею.
– Ну, тогда опьяней, – сказал Август, – и я также надеюсь опьянеть, а думаю, что никто отсюда трезвым не выйдет.
Тогда начался обед, а скорее убийственная пьянка, весело и охотно, и продолжалась очень долго. Король, будто бы желая допустить сенаторов к своим переговорам с Петром, за столом объявил им, что завтра будут вызваны на конференцию в связи с будущими конъюнктурами. В этот день так хорошо уже все перебрали, что об этом даже и думать было нечего.
Оба Яблоновских, отец и сын, которым всё поведение короля было очень подозрительным, и в этом вызове поляков на конференцию видели только то, что действительно в нём что-то скрывалось. Для Августа речь шла о сокрытии договорённости о шведской войне с царём Петром, о которой на совещаниях никто и слова не вымолвил, хотя чувствовалась. Царь Пётр говорил только о Карловицком трактате, а в конце объявил общими фразами, что будет союзником Речи Посполитой и неотступным приятелем короля Августа, братом
Всё это на вид довольно ловко составил король, но не всех сумел обмануть. Впрочем, время пребывания в Раве проходило на пьянках, объятиях, поцелуях с царём и на разглядывании войска, которым хвалился Август, а царь его уже с ироничной улыбкой восхвалял.
Со стороны хозяина угождению гостю было очень заметно и продвинуто почти до униженности. Царь же Пётр, казалось, принимает это как надлежащую вещь, холодно. За рюмками смеялись и целовались, остальное время неспокойно изучал глазами, что его окружало. Король ежедневно надевал самые изысканные костюмы, парчу с бриллиантовыми пуговицами, презентовал сам себя и двор торжественно, когда царь под предлогом, что багаж за собой оставил, ходил постоянно в сером потёртом кафтане и простой голландской грубой обуви, завязанной кожаными шнурками. Среди придворных трудно его было узнать, а можно было догадаться, пожалуй, только по уважению, какое ему все показывали.
По этой причине произошёл случай, который сильно разозлил короля. Пётр, как был своенравным и ни на что не обращающим внимания, вырвался на следующее утро по прибытии гетманов на поле, предназначенное для муштры, по которому много сновало разных всадников и пеших.
Конюший польного гетмана Шчесного Потоцкого, который никогда вживую не видел царя, на скаку неосторожно его задел, за что разгневанный Пётр начал хлестать его бичом, который имел в руке. Конюший, с которым было несколько товарищей, узнал его или нет, тут же достал саблю и резко бросился за уходящим Петром.
Нескоро задержали конюшего возгласом:
– Стойте, стойте! Это царь!
Запыхавшийся, пыхтя, прибежал Пётр к королю, который, к счастью, стоял поблизости с Яблоновским, и, наполовину смеясь, наполовину гневно, крикнул старому гетману Яблоновскому, которого как-то особенно полюбил:
– Твои ляхи хотели меня порубить!
Испуганный гетман сразу бросился, желая начать суровую инквизицию и совершить правосудие, но Пётр его остановил:
– Оставь в покое. Я его первый ударил! Тихо, лихо, нечего трубить!
Король мог даже позавидовать старому гетману, так очевидно царь предпочёл его другим. Серьёзность, возраст, благородный способ обхождения, в котором галантной униженности Августа не было, понравились ему, и, напившись, царь несколько раз повторял гетману, что, если бы он был у него, как отца бы уважал и слушал. Частично же этот эффект перешёл и на воеводу Русского, сына гетмана, которого по той причине, что держал у украинской границы Белоцерковь, царь называл «Соседом».