Прекрасная Уршула пыталась разогнать тучи. Король отвечал ей вынужденной нежностью, но между ними остывал воздух.
Любомирская проклинала политику, ждала, чтобы как можно скорей повергли шведа, забрали Лифляндию и пропели
В минуту, когда эта могильная тишина наполняла приёмные дворца в Белянах, в кабинете, рядом с выкроенной, побелённой, причёсанной, улыбающейся, дивно красивой княгиней сидел ещё король с лицом наполовину мрачным, наполовину утомлённым.
Он жаловался на Флеминга, что не давал ему о себе известий, когда со вчерашнего дня уже расставленными границами должны были подойти. Сколько бы раз он это не повторял, Уршула несмело заглядывала ему в глаза, дрожали её губы, казалось, готовится что-то сказать и не хватало ей отваги.
Она знала непомерную резкость короля, который от легкомысленного смеха иногда переходил в яростный гнев, и тогда, как обезумевший лев, готов был давить и убивать, что ему попадалось.
Таким образом, прекрасная пани мурлыкала, смягчая его и лаская, а король, хоть ему хотелось зевать, нежно ей улыбался.
Только запертые двери отделяли их от залы, в которой тихо, явно встревоженные, стояли все приятели короля. Уже одно их громадное скопление в Белянах не предвещало ничего хорошего, а лица выражали беспокойство и непередаваемый ужас. В них почти можно было прочесть отчаяние. Несмотря на великое усилие, чтобы сохранить молчание, среди этой давки иногда слышался ропот.
Рассеянный и неспокойный король, несмотря на старания княгини, вдруг навострил уши. Дошёл до него шелест и бормотание, в котором догадался о значительной численности собравшихся, хоть их тут в этот час ожидать не мог. Без раздумья, хотя княгиня схватила его за руку, желая задержать при себе, он сорвался, побледневший, и бросился к дверям, которые вдруг отворил настежь.
Вид этой толпы друзей, во главе которых стояли первейшие сенаторы и духовные лица, временно привёл его в остолбенение. Одни их лица несли какой-то ужасающий приговор. При виде короля все с тревогой начали переглядываться.
Спереди стоял Денбский.
Август быстрым шагом приблизился к нему.
– Что это? Говори! – воскликнул он. – Поражение? Говорите!
И он с такой настойчивостью подбежал к епископу, а от него к Яблоновскому, словно хотел их задушить дрожащими руками. На ком-то должен был сорвать эту ярость. Денбский, знающий его уже, воевода, все, сколько их было, хотя готовились осведомить его о тяжёлом поражении под Ригой, потеряли отвагу, говорить не смели. Между тем молчание усиливало гнев и раздражение.
Король напирал на Денбского.
– Говори, священник! – крикнул он порывисто. – Говори… что от меня скрываете? Я десять дней ношу в себе предчувствие поражения. Должно быть, оно меня встретило, как датчанина и царя…
– Поражение, – отозвался в конце концов Денбский, – оно не такое значительное, как у союзников… Флеминг позволил себе убежать. Не битва была, но предательское нападение.
Затем неосторожный Пфлуг, ломая руки, воскликнул:
– Восемьдесят наших пушек… око из головы нам вынули!
Август стоял, точно не понимал, вдруг бросился к окну [это было на втором этаже), вырвал его, разбивая, и намеревался выскочить. Все, сколько их там было, обняли его, не пуская. Из другого покоя вбежала княгиня и встала перед ним на колени. Август стоял дрожащий, мечась.
– Ваше величество, – воскликнул Пфлуг, – пушки можно другими заменить, вас нам никто и ничто на свете не сможет заменить.