Что тогда делалось с королем, только по его бледнеющему, краснеющему, меняющемуся лицу можно было догадаться. Одежду, застёгнутую на груди, он разорвал, чтобы вздохнуть. Хотел крикнуть, не хватило ему голоса, только выпалил из уст:
– Коня! Коня!
Немцы, которые знали, что он не раз в гневе был суровым в его укрощении, до издыхания загонял коня, не колебались послушаться приказа, хотя княгиня легла у его ног, умоляя. Он не видел ее даже… и просил коня!
Константини бросился к конюшням, но вместо коня для короля, приказал привести верховых, сколько их было, потому что одного отпустить его не хотел.
Когда привели его сивого иноходца, Август, как стоял, ничего не беря в голову, только судорожно, бессознательно припоясав саблю, выбежал, расталкивая тех, что стояли у него на дороге… прямо к коню… Несколько саксонцев, несколько из польской молодёжи вскочили на поданных скакунов, чтобы его сопровождать.
Полагали, что король устремится в Варшаву – между тем, кажется, что он не смотрел направления, вбил шпоры коню и пустился галопом вслепую.
Все остались во дворце, в ожидании и тревоге, как ошарашенные, молчащие – ждали, а женщины выносили бессознательную женщину.
Король и сопровождающие его исчезли с глаз среди окружающих деревьев.
Началось что-то непонятное, непонятное для тех, которые гнались за королём.
Кровь коня текла под вбитыми в брюхо шпорами. Конь и наездник, оба разъярённые, боролись друг с другом. В безумной гонке сивый перескакивал колоды, заборы, рвы, а король стегал, душил коленями, шпорами срезал ему бока. Всю свою ярость выместил на нём. Он обезумел. Преследующие поглядывали друг на друга с неописуемой тревогой, казалось, что в любую минуту он и конь упадут оба, но конь был достоин всадника. И он бушевал и безумствовал.
Выехав из леса в поле, Август промчался ещё несколько стай, но уже тот сивый, которого так душил коленями, что вконец ему не хватало дыхания, начал покачиваться.
Наконец он упал. Всадники остались вдалеке, не имели времени ещё нагнать короля, когда тот стоял дрожащий, соскочив с седла.
Сивый поднял к нему голову, покрытую пеной, смешанной с кровью. Тогда блеснула сабля, извлечённая из ножен, и одним ударом Август отсёк голову любимому иноходцу.
Было в этом что-то такое дивно безумное, что все задрожали, потому что подумали, что также в эти минуты человека убил бы, как коня.
Вид этого ручья крови, который его обрызгал с головы до ног, усмирил вдруг безумие. Август упал на землю, отбрасывая прочь окровавленную саблю. Затем прибежали, окружая его, немцы и поляки.
Удивление было непомерным. Август казался остывшим и только зубами скрежетал так, что по собравшимся прошла дрожь.
Никто долго не смел говорить. Король задыхался ещё, весь испачканный кровью. Глаза его блуждали по кругу, ничего не видя. Пфлуг начал говорить ему, но он, казалось, не слышит, не понимает. Не знали, что предпринять.
Все стояли, окружив сидящего на земле, среди лужи крови, которая вытекала из убитой лошади.
Так прошло мгновение, кажущееся долгим, как век. Август огляделся, приходя в себя, содрогнулся, отряхнулся и пытался встать.
Тогда Пфлуг с одной стороны, Яблоновский с другой подавали ему руку. Он встал на ноги. Привели сильного коня, но немцы настаивали, чтобы его конюший подвёл его к руке. Подобрали самого сильного гайдука. Король не сопротивлялся, казалось, не знал, что с ним делалось.