Стражи Ирия

– Могу. О боге.

– Ну, давай лучше о боге.

– Хорошо. Значит, ввожу я Владику паяльник в зад, а он как закричит: господи! боже! матерь небесная! ангелы-заступники! святые угодники! Я ему, гаду, молотком по пальцам, а он: господь-вседержитель! архангел Гавриил! силы небесные!

– Серьезно, давай сменим тему, – взмолилась Инга.

– Что, и о боге не хочешь говорить? – удивился Цент. – Ну, тогда предлагай свою тему.

– Как насчет еды?

– О, это вот хорошая тема, – оживился Цент. – Значит, я такой сажусь за стол, а передо мной огромная сковорода, полная восхитительной яичницы с салом и колбасой. И я ем ее. О, мой бог, как же я ее ем! Цепляю вилкой и отправляю в рот, заедая оное яство свежим белым хлебушком. Вкуснятина! Съедаю все до последней крошки, встаю из-за стола, хватаю нож и продолжаю сдирать шкуру с Владика. Та сходит с ласкающим слух треском, я осторожно тяну ее, чтобы не порвать, ювелирно орудуя ножиком. Портить кожу программиста я не хочу, она мне еще понадобится для чучела. Владик орет, громко, истошно, до хрипоты и рвоты. Эта божественная музыка услаждает мой утонченный слух. Век бы слушал ее, но, боюсь, так долго очкарик не протянет.

Инге, в итоге, стало ясно, что переводить тему бессмысленно, и она, отвернувшись к окну, постаралась не слышать зверских речей героя девяностых. А вот Владик не мог позволить себе такой роскоши, поскольку все это говорилось о нем, и говорилось не просто так. То были зловещие пророчества, имеющие немалый шанс исполниться. Ситуация усугублялась еще и тем, что Владик не видел для себя никакой возможности спастись. Если Цент не ввергнет его в муки адовы, то это вполне могут осуществить темные богини, чей приказ он так и не сумел выполнить, хотя аванс-то получил.

До города добрались в вечерних сумерках. Инга и Коля попытались уговорить Цента дождаться утра, ибо соваться в логово тьмы ночной порой им жутко не хотелось. На самом деле, их не тянуло туда и при свете дня. Но князь на это заметил, что силы зла их ждать не будут, и поскольку неизвестно, как скоро они собираются осуществить свой дьявольский план, действовать нужно немедленно и безжалостно.

В город они въехали беспрепятственно. В нем даже ночью кипела работа. Околдованные черной магией люди трудились посменно, не прерывая процесс возведения врат. Ночная тьма не была им помехой – прожекторы, подключенные к бензиновым генераторам, успешно рассеивали ее. На проезжавший мимо автомобиль они внимания не обращали, продолжая заниматься своими делами. Пассажиры глядели на них из салона со страхом и сочувствием.

– Несчастные! Даже не понимают, что сами же роют себе могилу, – произнесла Инга.

– Вполне обычное явление, – заметил Цент. – Люди это делают постоянно. Этих хотя бы оправдывает тот факт, что они под гипнотическим контролем и буквально не ведают, что творят. А что можно сказать о тех, кто занимался подобными вещами добровольно, будучи в своем уме и обладая свободой воли? Мало что ли было великих целей, ради которых целые народы на целые поколения превращались в таких вот безмозглых зомби? И, заметь, без всякой там черной магии. Хватало обычной болтовни. То коммунизм какой-то строят, то величие обретают, а в итоге всегда остаются без штанов и куска хлеба. Хвала небесам, что священные девяностые вскормили меня воздухом свободы, и я навеки приобрел иммунитет к стадному помешательству на почве великих целей. Потому что вся суть этих целей вот в чем.

И Цент указал пальцем в окно, где группа трудяг с пустыми бездумными глазами загружала кирпичи в самосвал.

– Нынешний зомби-апокалипсис на нашей грешной планете далеко не первый, – произнес Цент. – Сколько их уже было – не счесть.

– Но этот первый, который может уничтожить человечество полностью, – подсказала ему Инга.

– Это мы еще поглядим! – грозно произнес князь.

Автомобиль они оставили в двух кварталах от резиденции темных богинь, и дальше пробирались пешком, стараясь никому не попадаться на глаза. Пусть люди в городе и не реагировали на них, это вовсе не означало, что они не замечают чужаков. Кто знает, вдруг через глаза загипнотизированных зомби за воинами добра и света внимательно следят темные боги. Цент, разумеется, понимал, что ему едва ли удастся застать своих врагов врасплох, но он отнюдь не хотел, чтобы те, оповещенные обо всех его передвижениях, устроили по пути следования геройского отряда коварную западню. Тем более что героем в их отряде был один он, остальные в той или иной степени являлись бесполезным балластом. И это не считая Владика, который при первой же возможности опять предаст всех, кого только можно, и переметнется на сторону врага. Дабы подобного возмутительно непотребства не произошло, Цент решил, что любой ценой убережет слабохарактерного программиста от постыдного поступка, продиктованного трусостью и похотью. А поскольку разумные доводы и призывы к мужеству применительно к Владику не работали никогда, князь пришел к выводу, что при первой же опасности очкарика придется убить. Не со зла, конечно, а лишь с целью спасения если не жизни оного субъекта, то души его грешной. Разного рода контакты с темными богинями и без того резко сократили его небольшие шансы попасть в рай, а ежели он переметнется на темную сторону окончательно, то неминуемо обречет себя на адские муки. Движимый христианской любовью к программисту, Цент, разумеется, не мог допустить подобного. Он спасет Владика, пусть для этого и придется прервать его земное существование. Разумеется, Центу хотелось бы сделать момент спасения долгим и приятным, украсив его затяжными пытками разной степени интенсивности, но в условиях боя это едва ли станет возможным. Разве что начать пытать программиста заранее. Это желание одолевало Цента с все большей силой, и отнюдь небеспричинно. Владик вел себя плохо. То есть, он всегда отличался скверным поведением, но в настоящий момент оно перешло все разумные границы. Вместо того чтобы попытаться искупить свое предательство феноменальным героизмом, вместо осознания своей принадлежности к человеческому роду и стремлению борьбы за его будущее, программист трясся, ныл, источал сопли, и пекся исключительно о своей шкуре. Центу казалось, что он даже слышит мысли Владика, читает их будто в книге. И книга та была горька, как полынь. Плевать очкарик хотел на род людской, плевать ему было на похищенных из Цитадели людей, с которыми он прожил бок о бок полтора года. Что уже совсем за гранью, ему и на богом данного князя было плевать. Мечтал же он лишь о том, как бы сберечь себя любимого и славно устроиться, а уж где и как – его не волновало. Готов был жить хоть под властью темных богов, хоть черта лысого, лишь бы не били да изредка кормили. Но что особенно бесило Цента в его денщике, это готовность оного смириться с любой участью, пусть и самой унизительной, лишь бы жить. Назначив Владика землекопом, и нарочно перекрыв ему все пути для карьерного роста, Цент в тайне надеялся, что программист рано или поздно отыщет в себе крупицу гордости и горсточку самоуважения, и восстанет против подобной участи. Но тот поступил иначе – все проглотил и смирился. Он и под властью богов тьмы сделал бы то же самое – глотал бы и смирялся. И не важно, сколь унизительную роль те бы ему уготовили. Заставь его злые богини вылизывать им грязные ноги или иные части тела, Владик делал бы это до конца своих дней.

Осознав всю омерзительную суть Владика, Цент не удержался, и слегка покарал его путем физического воздействия. Владик снес побои безропотно, только тихо ойкал, когда княжеские кулаки достигали цели. Тошнотворная пассивность, с которой программист выхватывал гостинцы, еще больше взбесила Цента.

– Да ты человек или баклажан? – потребовал ответа он, тряся страдальца за грудки. Но Владик лишь закатил глаза и безвольно повис на его руках. Ему было плохо. Он измучился морально и исстрадался физически. Владик чувствовал, что спасти его может только продолжительный прием надежных и проверенных гомеопатических препаратов, состоящих из воды, сахара и ценника. Только эта панацея сумеет вновь возвратить ему утраченное здоровье и душевное равновесие. Но о волшебных пилюльках оставалось лишь мечтать. Не видать ему вожделенного медикаментозного воздействия. В этот раз Цент твердо задался целью умереть самому и забрать с собой в могилу своего мальчика для битья.

– Оставь его, – шепотом попросила Инга. – Из-за тебя нас заметят.