— Моя кровь падёт на вас! — воскликнул каштелян.
— Господь осудит, невинно ли я её пролил, — отпарировал староста.
Впрочем, что там между ними произошло в последний час, рассказывают по-разному, но конец был такой, что каштеляна обезглавили.
Все остолбенели, услышав об этом. Другие потихоньку говорили, что староста Шамотульский издавна имел на него зуб и отомстил за какую-то личную травму. Другие утверждали, что это случилось не без ведома и королевского позволения, чтобы бросить страх на могущественных, которые никакому закону подчиняться не хотели, очень распоясывались и против пана своего, и против закона.
Маленькой шляхте, которой могущественные всегда были солью в глазах, нравилось то, что не уважали ни имени, ни достоинства; паны роптали. Умы возмутились.
Меня там уже ничто не задерживало, я стал свободным и мог думать о себе, но это приключение оттолкнуло меня от Великопольши и какая-то дивная тоска тянула в Краков. Мне казалось, что где-нибудь в другом месте, кроме него, жить нельзя. Правда, я должен был избегать Навойовой, чтобы избавить её от боли, потому что мне жаль было эту мать, хоть ею для меня быть не хотела, но я думал, что в таком городе, как Краков, легко забиться в угол и не быть ни у кого на глазах.
Что было мне делать там, недавно убежав, теперь возвращаясь снова, я не знал, — чуствовал только, что любая жизнь для меня была там, а в другом месте — тоска и пустошь. Приходило на память и то, что Остророг меня звал к себе, что служба у него была бы хорошей, потому что муж разумный и степенный, но уже к этому краю я чувствовал отвращение и рад был как можно быстрей его оставить.
Мало что у меня было в Домаборе, но и того бросать не годилось при моей бедности, поэтому я с Шелигой и другими поехал за телом, которое мы везли в простом сосновом гробу, только из-за тёплой поры Шелига приказал облить его смолой и хмелем заткнуть. Покрыв тряпкой чёрного цвета, мы везли останки несчастного, который недавно по той же дороге ехал с такой спесью, не предчувствуя скорой смерти…
На расстоянии двух миль от замка нас встретила охваченная отчаянием вдова, а поскольку она не знала, что люди могут питать к её мужу, прямо обвиняла Петра из Шамотул в убийстве, желая немедленно ехать с жалобой к королю.
Страшно и больно было смотреть на убивающуюся от скорби женщину, отчаяние которой увеличило то, что мужа осудили и казнили как обычного преступника.
В замке, куда мы прибыли, царил ужасный беспорядок, потому что всё, что там поддерживалось силой, распустилось, вырывалось, хватало, что попало под руку, и рассеивалось в разные стороны.
На том закрытом дворе теперь всё было открыто настежь и опустошено. Евреи, захватив из сундуков с монетами всё, что было, сбежали. Из оружейной и казны также много растащили и растратили. Из наёмных людей, которые там уже не надеялись ни на опеку, ни на поддержку, мало кто остался, да и то раненые и негодные. Другие с трактов туда сбегались, потом снова рассеивались по дорогам. Из моего дешёвого барахла мало что пропало, так что, не напоминая об оплате, я вышел оттуда менее состоятельный, чем прибыл.
Пускаться в одиночку в дорогу было небезопасно, и я подобрал себе двух товарищей, которые также хотели искать счастья в Кракове, оба шляхтича и привыкшие к рыцарскому ремеслу — а таким везде наняться было легко.
Итак, не дожидаясь даже похорон, мы покинули замок, потому что нас никто не думал задерживать — так все потеряли головы. Я заметил только, что те, кто был в плохих отношениях с королём и старостой Шамотульским, казнь Домаборского хотели обернуть против них и готовились с этим делом к всеобщему съезду.
С какой грустью и страдающим сердцем я вернулся назад, рассказать трудно. В этих безумных усилиях я видел растраченную жизнь, уходящие годы и никаких перпектив на будущее. Отца у меня не было, мать меня ненавидела. Один Бог был надо мной. Я не сомневался в Его опеке, но выдержки и мужества на эти испытания не хватало.
В дороге я хотел принять какое-либо решение, не отказываясь даже от монастыря и духовного облачения, хоть не чувствовал к ним призвания, но каждый день я придумывал одно, другое само рассыпалось.
Самой простой вещью было пойти на рыцарскую службу, солгав, что я шляхтич, потому что доказательств никто не спрашивал, — но я уже говорил, какое отвращение чувствовал к жизни во лжи с позаимствованной фамилией.
Тогда, измучившись во время поездки, которая проходи-дила без спешки, потому что не было смысла гнать, я сдал всё на судьбу и предназначение. Будь что будет.
Все эти дни я ехал такой молчаливый и пасмурный, что товарищи мои меня в этом упрекали, а, увидев Краков, Боже милый, лицо моё прояснилось. Он не был моим родным городом, но я там провёл лучшие годы молодости, приобрёл некоторый ум, там были знакомые мне люди и друзья, я чувствовал себя там как дома.
Мы все направились на постоялый двор к моему мещанину, у которого я раньше снимал комнату; он пустил нас под крышу и разместил в избе, и для коней место нашлось. Едва отмывшись от пыли, мне так срочно захотелось сходить на Вавель, что я ни на час не откладывал. Говорили, что король был на охоте, но Задору или Марианка, или на худой конец кого-нибудь из знакомых я надеялся найти.
ebooksa