Его уверяли, что сам Якоб из Залесья уже не знает, что делать, описали болезнь, наконец дрожащего, отпирающегося его почти силой потащили в замок.
Когда я посмотрел на него, в меня как-то мало вступило надежды; толстый, здоровый, красный, он выглядел как батрак, и в его глазах ничего не светилось. Лечить ему, быть может, подобало простой люд, а не нашего пана.
Сначала он повелел, вместо другой еды, принести грубого разового хлеба и приготовить груши. Зрелых же груш в начале июня у нас не было, кроме плохих, червивых и маленьких.
Впрочем, лекарства он не дал никакого, кроме этого твёрдого хлеба и груш. Увидев это, Якоб остолбенел, потому что для слабого желудка короля эта еда была тяжёлой и убийственной. Но монах Симон улыбался и настаивал на своём.
Назавтра после груш и хлеба королю стало значительно хуже. Бернардинец был того мнения, что это пройдёт, а является добрым знаком, что медицина действует.
Третьего дня я встречаю у дверей Якоба с заломленными руками, глаза он уставил в пол и плачет.
Я схватил его за руку.
— Что с вами?
— Что? Королю уже ничто не поможет, — ответил он. — Я не скажу, что его убили эти глупые груши и хлеб, потому что и раньше было плохо, но теперь выхода нет. Он умрёт!
Меня, который не продполагал, что так может кончиться, хорошо зная здоровье и силы пана, охватили такие страх и скорбь, что я заплакал.
— Возможно ли? Разве нет способа?..
— Нет, — сказал доктор. — Ноги всё больше опухают; сильная горячка… с каждым часом больше.
Эта новость, которую доктор ни от кого не скрывал, в мгновение ока разбежалась по всему двору и вызвала сильное беспокойство.
Одни хотели посылать в Краков, другие — в Вильно, к сыновьям, к королеве, чтобы приехали.
— Но это напрасно, — сказал он, — потому что не застанут его. Остались считанные часы. Их уже не много осталось.
Гастольд первым высказал то, что если угрожало такое большое и внезапное несчастье, королю первому о том следует сказать, потому что у него могут быть такие приказы и последняя воля, которые нужны королевству и спокойствию его души.
В тот день Казимир уже ни к хлебу, ни к грушам прикоснуться не мог, а бедный бернардинец исчез. Забререзинский проклинал себя и его.
Вечером горячка усилилась.
— Доктор, — спросил я пана Якоба, — как долго король может жить?
— Разве я знаю? — ответил он. — Чуть больше или меньше может промучиться, в зависимости от его сил; только то верно, что уже с этого ложа не встанет!