Мы в беспокойстве ждали в Кракове последних новостей, а встревоженная королева рекомендовала постоянно молиться за обоих сыновей.
Мы недолго ждали прибытие ожидаемого посла. Он примчался с тем, что поляки проиграли битву, хотя бились как львы, но силы неприятеля были преобладающими.
Сам Ольбрахт сражался с другими и, если бы ему Крупский не подал меча, его могли бы убить, так его окружили и стиснули. Его коня убили, в помятых доспехах он едва прорубился к своим.
Было очевидно, что тут о Венгрии думать не подобало. Однако оказалось, что Владислав, который во время войны больше заботился о жизни Ольбрахта, чем, может, о венгерской короне, чтобы предотвратить братоубийственную войну, склонялся к заключению довольно выгодного мира.
Таким образом, почти побеждённому Ольбрахту он предложил отдать Силезию, Глогов, Опаву, Бытом, Козле, Гору и значительные земли в Венгрии с Прешовом лишь бы отказался от всяких притязаний на венгерскую корону. Это было ещё великим счастьем, за которое Казимир с Ольбрахтом могли бы друг друга поздравить, и в этом показалось братское сердце чешского короля, но наш старый пан как походом, Ольбрахтом, так и этим миром был не доволен.
Он не заботился о возращении части Силезии и говорить об этом не давал. На этом больше всех приобрёл Ольбрахт, потому что от этого стал независим и у него был уже кусок собственной страны, чтобы в нём расположиться.
Его рыцарская слава пострадала, это ему не нравилось, хотя все отдавали справедливость, что на поле боя он мужественно сражался, не щадя жизни. Ему этого было мало. Рыцарем его признавали, вождём он не показал себя.
Я, что изо дня в день смотрел на короля и читал на лице его мысли, лучше всех знал о том, как он был подавлен неудачным походом в Венгрию. Он вздыхал и мучился. Многое падало на Ольбрахта, хоть его вины в этом не было. Король, всё лучше узнавая его из мелочей, какие доходили до его ушей, расточительность и легкомыслие его не любил.
Теперь он больше обратился к Александру; ходили слухи, что он хотел посадить его в Вильне, сдаваясь постоянным требованиям литвинов, чтобы у них был свой господин.
Правда, что, по-видимому, в письменной последней воле короля нашлось что-то о том, что он был не против переезда Александра на великое княжение, но только мы знали, почему он это делал.
Александр казался ему послушным, мягким и не жаждущим власти, поэтому в Вильне он меньше опасался его для Польши, чем Сигизмунда, а, постоянно бывая в Литве он хорошо её знал, и знал, что у них было твёрдое решение во что бы то ни стало выбрать себе одного из королевичей.
В то время перед смертью нашего пана Александру было уже больше тридцати лет, но никогда ничем короля не гневил. Его занятия были очень тихие, кроме песни и музыки. Уже в то время этот Цёлек, парень с краковской брусчатки, первый его фаворит, неожиданно из амбиций надев духовную одежду, давал своим примером понять, что не проспит груш в золе.
Если бы он больше общался с Каллимахом, я был бы готов сказать, что он впитал его дух и науки, но природа на него сильнее повлияла, чем пример итальянца. Способный, смышлённый, амбициозный, потому что с детского возраста привык, что его величали чудесным, ему аплодировали и удивлялись, в необычайных милостях у Александра, который оплачивал его расходы, поскольку тот был сыном сапожника и шинкарки, а выглядел гордо, как князь, он всех поставил против себя.
Казалось, что он вовсе не заботится о том, что с каждым днём врагов у него прибавлялось, никогда не перед кем шею не гнул, а так как имел голову на плечах, жестокое красноречие, притом смелость, страшно рубил с плеча тому, кто ему подворачивался. Так был уверен в своём, а вдобавок природа одарила его такой панской натурой и красивой внешностью, что над теми, кто упрекал его в жалком происхождении, насмехался.
Он сам разглашал, что отец, правда, обеднев, приютился под городское право, но веками они были паношами и на щите носили Телёнка. Другие говорили, что в необходимости найдутся свидетели, кои поклянутся в этом шляхетстве. Можно было предвидеть, что, раз открыв своё происхождение, при милости Александра он достигнет высших церковных должностей. Это было тем более вероятно, что в действительности, если бы не этот экстракт ветчины, его можно было назвать достойным их, так много у него было знаний и ума.
Но в молодом клирике бросалась в глаза и отталкивала спесь. Его приятелей, кроме королевича, можно было пересчитать по пальцам, не расположенных к нему были сотни. В Капитуле, в Академии, на дворе, при епископах его не выносили. Он отдавал с лихвой и не упускал никакой возможности, чтобы не посмеяться над более слабыми, чем он, или в теологических вопросах, или в каноническом праве, или в истории.
К этому изображению следует добавить вкус к изысканности и роскоши. В то время он еще не имел таких значительных доходов, живя милостью королевича, но кто бы об этом по нему узнал. Наряжался как самые могущественные прелаты, и даже с роскошью, не свойственной духовным лицам.
Так он с самого начала шёл напролом.
У Александра же было и доброе сердце, и та настойчивость людей тупого ума, которые, когда однажды себе что-нибудь скажут, уж их с места не сдвинешь.
Обращаясь к королевичами, после Ольбрахта смотрели на Сигизмунда. Ему было немногим больше двадцати лет, он выглядел серьёзно, умно и рыцарски.