Подъезжая к Гродно, когда мы все видели его очень уставшим, а вытянутые с коня ноги всё больше распухали, доктор Якоб хотел уговорить его сесть в карету, которая на всякий случай шла за нами, но на это он возмутился.
— Ты считаешь меня таким уж дряхлым старцем? — ответил он. — Припомни годы моего отца. Я также унаследовал его природу, нежиться не хочу. Ты лекарь, поэтому должен знать, что, когда человек у печи сидит и становится ленивым, силы у него убывают.
— Ваше величество, — сказал смиренно Якоб, — это правда, но кто чувствует себя нездоровым, должен быть осторожным.
Итак, мы с большой свитой, потому что много литвинов нас провожало, ехали в Гродно: Гастольд, Табор, Зебризинский, Глинский и много других. В дороге постоянно разговаривали о Руси, о войне и о готовности в неё вступить.
Я, который давно его знал, заметил, что, обычно молчаливый или коротко говоривший на любую тему, теперь он говорил больше, чем обычно, и как бы не по собственной воле, но от волнения и лихорадки.
Последнего дня я, как всегда, ехал тут же за королём и вёз то, в чём он мог нуждаться; как немого слугу меня вовсе не замечали, а Казимир откровенно всё говорил, зная, что в меня это упадёт, как в колодец. Я уловил его разговор с Гастольдом, который ехал рядом с паном.
— Наскучила мне эта жизнь, поверь, — произнёс он ему. — Не повезло мне в ней, а то, что я добился, могу сказать, купил потом, кровью и желчью. Посмотри на эту Валахию, на крестоносцев, на татар, теперь с Русью постоянно должен мучиться, нет ни минуты отдыха. Хочу для всех добра, делаю его, а приобретаю себе врагов. В Литве кричат, что я продался полякам.
— Ваше величество… — хотел прервать Гастольд, но король говорить ему не дал.
— Да, а в Польше меня литвином зовут и ругают. Господь Бог дал семью, смотрите… Казимира у меня во цвете лет забрал, а от Владислава я не только утешения не имею, но огорчение. Неблагодарный, да, я вынужден был от него отказаться. Если бы не он, Ольбрахт бы сел в Венгерском королевстве; я до дна вымел свою личную казну, чтобы привезти её в Буду. Тем временем тот, который за мои деньги имеет чешскую корону, вырывает у меня Венгрию. Ольбрахт также не отвечал моим надеждам. Ему не хватало стойкости… раз его смяли, он разочаровался и без моего ведома отказался… за кусочек Силезии. Он отравил меня этим! — добавил он. — Убил! Я мечтал о соединении Венгрии, Чехии, Валахии, Польши и Литвы, а потом ринулись бы на язычников.
Король вдруг понизил голос, вздохнул и прервался.
Гастольд старался утешить его, а он, уже не отвечая ему, погрузился в свои мысли.
После двух дней отдыха мы хотели ехать в Гродно на охоту, всё было готово. Король велел привести ему любимых собак, посмотреть, как вынесли дорогу, но до охоты не дошло. Он потерял аппетит, заболел, а Якоб из Залесья так забеспокоился, что готов был послать за лекарем в Краков, когда мы ещё в этом ничего такого опасного и особенного не видели. У него болел желудок.
Давали разные вина с пряностями и кореньями, он не выдерживал. Он выходил из себя, ворчал на доктора, гневался сам на себя; слабел на глазах. В таком состоянии здоровья он всё сильнее чувствовал заботы, его лицо ни на минуту не прояснялось. Ночами я спал рядом с ним. Я слышал, что он что-то бормочет сквозь сон, а может, наяву, беспокойно метался. Его мучила жажда, а то, что пил, хоть доктор сам готовил, ему вредило.
Однажды вечером он лёг раньше обычного, а назавтра у него были такие распухшие ноги, что не мог встать. Согласно привычке, он хотел идти в баню, Якоб не позволил. Появилась горячка, а болезнь росла от его нетерпения, потому что не привык ни болеть, ни лежать.
Якоб из Залесья ходил, заламывая руки. Он испробовал все имевшиеся в дорожной аптечке травы, медименты, лекарства. Ничего не помогало. Когда мы так горевали, утром пришёл Забрезинский, а король, обычно молчаливый, начал ужасно жаловаться, что тут уже медик терял голову и даже для желудка посоветовать ему ничего не мог.
Забрезинский, парень как дуб, который, по-видимому, никогда в жизни не имел дела ни с медиками, ни с медициной, стал на этих умников наговаривать, что они больше воображают, чем умеют, а простой народ и любая старая баба часто как рукой снимет такую болезнь, которой он не знает, как помочь.
— У нас, ваше веше величество, — прибавил он, — также есть простой человек, брат бернардинец Симон, который часто творит чудеса и лечит всем подряд. Приготовит горсть травы, помажит жиром и как рукой снимет.
— Дайте мне его! Дайте! — прервал король. — Смилуйтесь. Мой Якоб потерял голову, ради Бога! Скорей… Монастыри и его отблагодарю.
Он сразу послал за Симоном Забрезинским, но монах, узнав, что его хотят отвести к королю, испугался и спрятался.
— Упаси Бог, чтобы я, неуч, лечил моего пана, — воскликнул он.