Того красноречия и лёгкой риторской речи, что была у Ольбрахта, у него не было, но когда говорил, он попадал в точку и было приятно его слушать.
У него была такая привычка, что во время разговора хмурился, выпячивал губы, предоставлял рассуждать, открывал рот неохотно, но то, что сказал, было отшлифовано как дорогой камень.
Слабости в нём мы не могли рассмотреть… словом, как Ольбрахт не блестел, как Фридрих тем более, Александр не любил развлечений, пиров и смеха, вина пил мало, охоту вкушал умеренно, но в нём всегда и везде было видно королевское величие и то некое терпеливое хладнокровие, которое досталось ему от отца.
Он никогда ни на что не жаловался.
Все проступки Фридриха, предназначенного стать епископом Кракова, архиепископом Гнезна, который был для королевы Бенджамины как младший сын, мы должны были скрывать и утаивать. Высокого роста, с великолепной фигурой, красивым лицом, умелым произношением, очень остроумный, хотя был неминуемо предназначен к духовному сану, он так безумствовал, что его ничто не могло укротить. По целым ночам у него было пиршество, пили, пели, а может, и того хуже.
Позже и он, и Ольбрахт так напивались Пятковским пивом, что доктра его признавали за причину болезней, а у Ольбрахта проказы и прыщей на лице. На пару с пивом шло и вино; в юности королева его понемножку с водой разрешала употреблять, теперь его приносили к столу кувшинами.
Рядом с особой Фридриха его любимцев было не счесть, но ему нужно признать то, что глупцов не любил, все были учёные и остроумные.
Тем, кому он позже больше всех доверял, был Марианус, краковский викарий, не поляк даже, а словак из Венгрии, ордена Доминиканцев, человек, знающий много языков: латинский, итальянский, немецкий, венгерский, помимо польского. Но как ума имел много, так и необъятное брюхо, и ел так, что его можно было показывать, когда добрался до тарелки.
Почему Фридриха шляхта любила, когда на других сыновей короля глядела с недоверием, это понять трудно. Умел он поддерживать своё величие, не стал общедоступным, как Ольбрахт, но в нём было что-то привлекательное и в общении был приятен.
По возвращении из Италии ему в качестве охмистра добавили Томицкого, мудрого и сурового человека, которого он боялся, сторонился, звал его Итальянцем и очень ловко обманывал.
Томицкий ночных пиршеств остерегался, противился им как не подходящим сану и достоинству. Просил, надоедал, стоял на страже, но, несмотря на это, королевич его так ловко обводил вокруг пальца, а потом этим хвалился и радовался, что от этого у двора был постоянный смех и развлечения.
Длугошевых поучений не много в нём сохранилось, но Каллимаха любил, превозносил, общался с ним и во многом от него перенял свободную итальянскую манеру.
Смерть моего старого короля предвещали значительные небесные знаки, которые всех встревожили. Астрологи, не смея разглашать их значение, не скрывали, что это королевство ждёт какой-то сильный удар.
После Трёх Волхвов в Рыбах показалась комета со светлым хвостом и люди её наблюдали каждый день после захода солнца вплоть до Великого поста. Потом, что ещё хуже, в самый день Св. Станислава случилось солнечное затмение и воцарилась в белый день страшная темнота, так что звёзды выступили на небе. А так как он главный патрон этого королевства, звездочёты говорили, что и это знаменовало трагедию.
Потом напал на скотину мор, от которого падали целые стада, а так как доктора боялись, что он передасться людям, от страха мяса почти не касались.
Весной следующего года король, словно уже заскучал по Литве, потому что он действительно её любил и почитал за свой родной край, будучи там наследником и господином, поехал в лес под предлогом охоты.
Хотя он был нестарый — шестьдесят с небольшим лет, а у Ягеллонов это был не пожилой возраст — в последние три года мы видели, что силы его значительно сдали. Он об этом ничего не говорил, но я обратил внимание, когда он объявил, что прежняя удобная обувь стала ему тесна. Ноги опухли. Он также был грустен, неразговорчив и только на охоте и с собаками забывал о своих заботах.
Особенным стечением обстаятельств и людей у этого государя было много послушных и преданных людей, но сердечно привязанных к его особе было мало.
В Польше давно враждебные и подозрительные влиятельные малопольские паны отбирали любовь к королю у шляхты и рыцарства. Он поставил против себя духовенство и оно не могло ему забыть того, что он не сдался и победил.
Даже самые лучшие его дела обезображивали так, чтобы показать их плохими и вредными. Не благодарили за завоевание Пруссии, за приобретение теперь Силезии, за то, что посадил на трон в Праге Ягеллона. Каллимах вредил ему, потому что в нём видели плохого советчика; одним словом, заплатили ему за его труд и жизнь, проведённую в борьбе с людьми и судьбами, чёрной неблагодарностью.