Сначала те, кто хотел выбрать Александра, ощутили, что их так мало, что даже не смели ничего предпринимать.
Тенчинские, которые хотели посадить на трон Сигизмунда, сначала потянули за собой достаточно человек, но было явно, что против брата Сигизмунд выступить не хочет, что королева тоже поддерживала старшего, а более мелкие паны, подкупленные фамильярным обхождением Ольбрахта, начинали склоняться к нему.
Помогло и то, что не было Каллимаха, а распустили слух, что он хотел вернуться на свою родину и больше не показываться в Польше.
Мазуры пробовали, имея тайную поддержку архиепископа, рекомендовать своих князей, но оттого, что Збигнев из Олесницы из-за ожирения, от которого мучился, сам сюда прибыть не мог, а от себя никого не прислал, кто мог бы действовать результативно, и оттого, что мы бегали, поили, уговаривали, следили и пугали, когда пришлось выбирать, и наши первыми выбрали Ольбрахта, крикнули, заглушили других, и никто уже голоса повысить не смел.
Мазуры, опустив уши, увидев, что ни малейшей надежды у них быть не может, голосовали, как другие.
Ольбрахт был готов к тому, чтобы, когда его выберут, великим пиршеством угостить всю эту толпу. Он на это не жалел. Как бы чудом появились столы из досок, целые оковалки мяса, целые горы хлеба и вина, пива и мёда, не только то, что мы привезли из Кракова, но что имелось Пиотркове и окрестностях. Я думаю, что потом пару месяцев, по меньшей мере, пили одну воду. Итак, большое веселье, охота, песни, а притом, состязания и бои продолжались до белого дня.
Недавно выбранный король меня сразу отправил к епископу в Гнезно с письмом, объявляющим ему о выборе и в то же время просящим, чтобы по старой традиции он приехал на коронацию в Краков.
По правде говоря, епископ Краковский, Фридрих, охотно предлагал заменить себя, но ни королева, ни Ольбрахт этого не хотели.
Я почти был доволен, вырвавшись из Пиотркова, где от крика наполовину оглох, от возгласов — охрип, а от бессонницы и тяжёлой работы чуть с ума не сошёл, вздохнул немного в дороге до Гнезна.
Этого второго Збигнева из Олесницы я видел мало и только издалека, поэтому мне было любопытно сравнить его с дядей. Я знал от Каллимаха, что он был с ним в переписке и хороших отношениях, хоть Каллимах был на стороне Ольбрахта, а епископ Ягеллонов, как и дядя, не любил.
Когда я отправился с письмом в Гнезно, мне сперва объявили, что архиепископ болел и много страдал, и я был вынужден ждать несколько часов, пока пустят к нему. Это, однако же, не затянулось, и меня пригласили к архипастырю.
Он сидел в большом кресле с покрытыми ногами, с опухшим лицом, но муж был большого авторитета и по нему сразу было видно, что света и людей знал много, что имел господское образование. Также двор вокруг него и всё, что его окружало, было достойно князя церкви.
Письмо, которое я вёз, и я, мы были первыми вестниками о выборе Ольбрахта. Архиепископ, что не было для нас тайной, поддерживал мазуров, но он не дал от себя ни малейшего знака, что даже был в курсе их покушения.
Бросив взгляд на письмо короля, он спокойным голосом начал меня обо всём расспрашивать. Я, немного строя из себя глупца, начал с того, что выразил удивление появлению Пястов, которые тоже делали попытки захватить корону, тогда как она более ста лет была в семье Ягеллонов.
Архиепископ выслушал это, качая головой и будто тоже выражая удивление. Дальше я продолжал о силе, какую они с собой привели, а в то же время о рыцарях, которые окружали Ольбрахта, о разных голосах за Александра и Сигизмунда, кончая тем, что единогласно, без спора и шума выбрали Ольбрахта.
Всё это выслушав, Олесницкий взял ещё раз в руки письмо короля, прочитал его, сложил и долго думал, ничего не отвечая. Потом открыл мне толстые и страшно опухшие ноги, указал на них и, вздыхая, сказал сдавленным голосом:
— Смотри, дитя моё, какой я; могу ли я ехать на коронацию и вынести этот труд при моей болезни?
— Королю очень важно, — сказал я, — получить эту корону из рук архиепископа. Я также думаю, что для сохранения законности, которая служит гнезненскому пастырю, следует что-нибудь сделать. Наконец, и то я должен добавить, что злобные люди и клеветники в Пиотркове разносили: что якобы ваше преподобие склонялись к Пястам.
Збигнев нахмурился и живо заёрзал.
— Ну и что, — прервал он меня, — разве вы не видите, что я прикован и обездвижен, а, прославляя Бога, в мирские дела уже вовсе не вмешиваюсь.