Он пожал плечами.
— Пястам уже ничего больше не осталось, чем наследство их имени, с которым постепенно сходят в могилу, не вернув однажды потерянного.
Ещё какое-то время он расспрашивал меня о делах нейтральных. Спросил о Каллимахе, которого называл своим приятелем, находится ли он также в Пиотркове?
— Он не мог на это отважиться, — сказал я, — этот муж больших знаний, которому младшие королевичи обязаны своими знаниями, приобрёл себе столько врагов, вызывает такую ненависть, что ему иногда нужно скрываться, желая дольше остаться в Польше.
Збигнев мгновение подумал.
— Он сам несколько виноват в этом, — сказал он, — потому что, не ограничиваясь тем, к чему расположен и что его призвание, он слишком открыто выступает с советами, которые звучат у нас угрожающе и с нашими традициями и законами не согласуются. Что же удивительного, что у нас каждый заботится об своих правах, которые унаследовал от отцов? Мне было бы жаль, — прибавил он, — если бы мы его потеряли, но трудно ему будет убрать теперь недоверие, какое вызвал.
Когда я, собираясь уже откланяться, требовал ответа, Олесницкий снова минуту подумал и сказал:
— Хотя бы приказал нести себя от Гнезна до Кракова, долг свой я выполню. Должен прибыть. Не хочу давать питать новую клевету и допустить ущерба прав архиепископа. Месяц времени мне остаётся на приготовление к путешествию и дороге… даст Бог, переживу.
Он печально опустил голову, а я, поцеловав его руку, ушёл.
Итак, я сразу же помчался обратно с ответом в Краков, где король и епископ Фридрих меня уже опередили.
Действительно, благодаря королеве и ему мы добились своего и выбрали Ольбрахта, но вместе с тем мы рассмотрели настроение тех толп. Понравилось то, что молодой король забавлялся и доверчиво шутил лишь бы с кем, но ему не доверяли. В его фигуре, лице, в обхождении, даже слишком фамильярном, было что-то такое, что в нём велело опасаться сурового и пренебрегающего людьми человека. Мы были обязаны нашим двух тысячам наёмникам, что не поддались мазурам; смотрели на эту силу косо и говорили: «Раз привёл их сюда, будет приезжать с ними на все съезды, а если кто-нибудь будет ему перечить, готов головы рубить».
Мы и не всё это слыша, так хорошо чувствовали, что было на столе, что не удивлялись панскому решению, который не только хотел сохранить, но говорил, что должен их увеличить.
Хитро улыбаясь и подмигивая, он объяснял это тем, что рано или поздно, собрав всех своих союзников, должен идти на нехристей.
В Кракове я едва мог забежать к матери, которая очень по мне скучала, и упрекала, что я излишне запрягся в услужение, когда меня уже тащили в замок, потому что мы должны были приготовить всё к торжественной коронации.
Ольбрахт любил развлечения, пиры, и думал, что больше ничем понравиться людям не может, как устраивая им великолепные и обильные праздники. Особенно для краковского народа, который его знал, потому что он с детства среди него крутился, он хотел устроить на рынке такой банкет, чтобы его века помнили.
Заранее закупили столько напитков, что, казалось, их не выпьет самая большая свора; так же волов, овец, зверя, птицы, которых хотели запечь целиком. Я не буду этого описывать, потому что такие праздники всегда одинаково начинаются и одним и тем же кончаются. Сначала много веселья, смеха, под конец — расквашенные лбы, побитая чернь, насилие, шишки и раны.
В Вавеле торжество было очень великолепным, потому что, помимо Владислава и Александра, присутствовала вся семья (за исключением дочки), много панов, даже те, кто, казалось бы, был против короля, многочисленный клир. И умы как-то склонялись к молодому пану. Говорили: когда его епископ помажет, на него сойдут благодать Божья и Святой Дух. Он способный, храбрый, умный, амбиций достаточно.
Архиепископ Збигнев Олесницкий, хоть с трудом уже держался на страшно опухших ногах, и умер вскоре от этой болезни, но, как обещал, прибыл и сам короновал короля в присутствии других.
А я должен сказать, что, когда он ему дал меч, а тот, вынув его из ножен, махнул им на четыре стороны света, дабы показать, что будет защищать меру и родину, он красиво смотрелся, геройски. Всегда были у него такие моменты, но вскоре, когда издевательский смех кривил его губы, на манер Каллимаха, он становился другим.
Когда на следующий день после присяги мещан на рынке, которую король принимал с величием, для мещанства и народа устроили пиршество, хотя в замке было много достойных гостей, не выдержал Ольбрахт и, переодевшись в первый попавшийся кубрак, меня и Бобрка вынудил сопровождать его в город, потому что хотел посмотреть на пьяную толпу.