Выступление изо Львова откладывалось со дня на день по причине Степанка Валашского. Король посылал к нему курьеров, чтобы он прибыл к нему с подкреплением, как был обязан, обещая ударить на Килию.
Пришёл ответ, что господарь не отказывается идти вместе, но не двинется, пока не увидит короля с войском на Дунае.
— У меня турки под боком и на шее, — говорил он через посла, — польский король, как пришёл, так уйдёт, а мне расплачиваться, язычник будет мстить. Не хочу искупать за чужие грехи.
Насколько я знаю, король с самого начала на Валашского совсем не рассчитывал, хотел только иметь хороший предлог, чтобы за несдержанные слова напасть на его земли и завоевать её для Сигизмунда.
Когда послы от Степанка пришли, наконец, с ответом, начали громко говорить, что нужно идти не на Килию, а на Сочаву.
Хитрый Валашский тоже не был безоружен и те, кто сидел у границы, рассказывали, что он собрал огромные силы, да и помощь турок себе обеспечил, чему Ольбрахт не поверил, и пренебрегал им.
После всех этих событий, пророчеств и глядя на всё увеличивающийся беспорядок в армии, меня охватили такая печаль и боль, словно мы уже стояли над пропастью.
Практически ежедневно меня посылали в город, к командирам отрядов и различным королевским урядникам, которые там имели свои квартиры. Поэтому я смотрел на такое мерзкое зрелище, какого в жизни никогда не видел, и глаза бы мои его не видели, покуда жив.
За войском и слугами, неизвестно откуда, такими большими кучами тянулся в лагере сброд, что пройти без срама около бани, особенно белым днём, было нельзя. Нагих женщин и девушек, танцующих с солдатами, никто не разгонял… играла музыка, а пьяные солдаты позволяли себе такое безрассудство, что неминуемо должны были навлечь на себя кару Божью.
Обозные и командиры докладывали об этом королю, требуя, чтобы женщин, идущих за обозом, высекли и выгнали прочь, но Ольбрахт передёрнул плечами и не хотел отговаривать солдат.
Между тем у этих наёмников с одной стороны женщины, с другой шинкари и игроки, плетущиеся за обозом, торговцы-мошенники отбирали последние деньги, так что некоторые даже часть доспехов заложили и потеряли.
В краковском посполитом рушении был в то время всем известный землевладелец, некий Сропский, смеяться над которым уже вошло в обычай. Он вовсе был не глупцом, а простачком и болтуном, который то, что имел на сердце, сажал на язык. Сропский ни на что не обращал внимания и говорил своё. Кто-то прозвал его проповедником. Вызванный, он говорил, болтал, возбуждался, всех громил и поносил, и давал над собой смеяться.
Выше среднего роста, сухой, с длинной шеей, конусообразной головой, длинными усами, одетый очень серо, с сабелькой у пояса, в потёртой шапке, он имел привычку жестикулировать левой рукой, точно сам о том не зная, а глазами с той же стороны помаргивать — поэтому выглядел как шут, но шутом от этого не был.
Он слишком много говорил, а его честное слово лилось из сердца.
Этот Сропский с того времени, как прибыл во Львов, когда там огляделся и не нашёл чем заняться, ходил по рынку, по улицам, по лагерям, где только собирались люди, и предсказывал ужасные вещи.
— Вы идёте на бойню, — воскликнул он, — нога ваша отсюда не выйдет. Бог накажет и отомстит за безнравственность, какая тут у вас. Собираетесь воевать с турками, а сами хуже них, потому что те некрещённые, Христа не знают, и если погрязли в грехах, меньше виноваты, ибо слепы; а вы, надев беленькую одежду, в ней в грязь лезете. Это не войско, а стадо, предназначенное на убой! — повторял он.
Я не один раз, а раз десять слышал эти проповеди Сропского и не видел человека, который бы над ними смеялся, кроме одного доктора Мацея из Мехова, который мне тогда сказал:
— Это человек
Дошло и до короля, что Сропский отнимает у войска храбрость, поэтому ему через обозных запретили говорить публично, на что он совсем не обращал внимания.
Мы уже выбрали день, когда должны были выступить, очень припозднившись. Некоторые отряды без особой радости первыми начали выходить из этой львовской Капуи не к Каменцу и Килии, а к Сочаве.