— Опомнись, Олег! Ты продаёшь мёртвых детей.
— Неправда, — он отрицательно качает головой. — То, что я продаю — то, что
— С этим не поспоришь.
— И не надо. Мы не убийцы. Наша торговая деятельность не касается ничего живого или того, что могло бы быть живым. Ни один из уродов, сходящих с конвейера нашего завода, не жил ни секунды. Поэтому моя совесть чиста.
Что ж, если Олегу угодно тешить себя этой сказочкой — ради Бога. Интересно только, почему он с «чистой совестью» вот-вот заработает синдром Эксифера.
— Ладно, как знаешь, — говорю я примирительно. — И всё же крысы ничем не хуже людей.
— Разве что в универсальном смысле.
— Не скажи.
— Объясни.
— Ну, давай подумаем, кто такие люди, — говорю я. — Жирные, неповоротливые создания, страдающие отдышкой, подагрой, гастритом и прочей дрянью, с трудом переваливающиеся на закостенелых от долгого сидения ногах, отирающие пот с блестящих лысин, умирающие в трамваях, метро, на улице и дома, падающие, судорожно хватая руками воздух, в обморок от жары и перенапряжения — жалкие выкидыши индустриального мира, который смеётся, глядя на них, и его смех гудит в трубах заводов, рёве машин, грохоте поездов. И эти существа лучше крыс?
— Какая речь! — усмехается Олег. — Ты словно готовился. Но это всё демагогия.
— Неужели? Ты не хочешь слушать доводы разума. Признай хотя бы, что человек — такое же животное, как и любое другое, и в нём нет ничего особенного.
— Кроме разума.
— Ты считаешь, что он сделал человека лучше?
— Хочется думать, что да.
— Из-за него люди руководствуются самолюбием, гордыней и тщеславием, а не здравым смыслом.
— Значит, от животных они всё-таки отличаются.
Олег улыбается, довольный, что поймал меня в ловушку.
— Не в лучшую сторону, — говорю я.
— И тем не менее. Послушай, зачем нам спорить? Конечно, человек — животное, как и крыса, но он стоит неизмеримо выше неё в развитии.