— Под дверью своей квартиры.
— Что она тебе пишет?
— Ты прочитай, прочитай! — он протянул мне письмо.
«Здравствуйте, Степан Петрович! Простите, что тогда при нашей ночной встрече я назвала Вас равнодушным, невнимательным к людям человеком. Я долго о Вас думала, и мне кажется теперь, что я Вас хорошо понимаю. Вы человек добрый, участливый. Вы искренне хотите мне помочь. Появилось желание Вам писать, придвинуть к Вам свою душу, говорить с Вами. Мне так сейчас нужен такой человек, как Вы, друг и советчик.
Я понимаю, что стою на краю бездны. Еще один шаг, и меня не будет. Это, только это мне дает право на откровенность. Все может быть! Может быть, это мой предсмертный разговор, моя предсмертная исповедь.
Я очень одинока. Но никак не могу приучить себя к счастью одиночества, как приучали себя к счастью одиночества мудрецы и поэты. У меня другое одиночество, одиночество скуки и тревожащей душу тоски. Мне неинтересно жить на свете. И когда мать мне недавно сказа-ла: «Если ты будешь вести такой образ жизни, не доживешь и до тридцати лет», — я ответила: «А мне больше и не надо. На что мне такая жизнь, да еще до старости!» Может быть, если бы я встретила мужчину, который бы меня
Была и у меня первая любовь, когда мне было год и семь месяцев. Да, да, год и семь месяцев!
Воспоминания о ней и сегодня настолько явственны, как будто все это было всего лишь день назад.
В то лето я с отцом и матерью жила в станице Ленинградской на Кубани. Осенью мы из тек мест уехали и больше никогда туда не возвращались. Так что воспоминания о станице Ленинградской заканчиваются именно на трудном возрасте и я не могу приписать по невольной ошибке памяти этому моему грудному возрасту воспоминания поздних детских лет.
Потом, спустя многие годы, я не раз брала карандаш и рисовала дом, в котором мы жили, кружева белых резных ставен, возле крыльца кадушку. В ней меня купали в теплой, мягкой, шелковой дождевой воде, пахнущей скользким мокрым дубом Моя мать всегда удивлялась «Как ты это можешь помнить Ведь тебе было всего год и семь месяцев!»
В то лето приехал к нам погостить папин друг — дядя Володя То, что это был папин друг и что звали его дядя Володя, в ту пору я, конечно, знать не могла. Это все мне стало известно позднее, уже в сознательном возрасте, по рассказам родителей.
Но я прекрасно помню степь, двуколку, тряско едущую по пыльной дороге, мощный, темно-коричневый, лоснящийся от солнца и пота круп лошади, развевающийся по ветру хвост, а под ним медленно, тяжело падающие на мчащуюся под колесами землю яблоки конского навоза, ароматно пахнущие радостью здорового степного бытия, не отравленного бензинной гарью.
На всю жизнь у меня остались от этого дня запахи жаркого полынного тепла, дегтя и конского навоза.
«Ты помнишь, как мы ездили с дядей Володей купаться на речку?» — спрашивала я мать, будучи уже взрослой.
Особенно четко от этой поездки мне до сих пор видится один кадр, одно неизъяснимо волнующее меня видение. Видится отчетливо, как на телеэкране. Речка, поросшая камышом, сочно. — зеленая трава и чьи-то осторожные сильные руки, прижимающие меня, голенькую крошку, к широкой, загорелой, мускулистой груди. Я не знала, что эти сильные, властные, ласковые руки были руками молодого мужчины, но они были прекрасны! Это я чувствовала. Вот и все. На этом кадр обрывается. Но потом со мною такого никогда не было. Потом, по-моему, я уже никогда никого не любила. Неужели это была моя первая и единственная любовь!..
А было ли все это? Может быть, мне только кажется, что это было.
А живу ли я на свете? Может быть, мне только кажется, что я живу.
Вот и снова бреду я с утра По ухабистому бездорожью Все, что было со мною вчера, Вдруг сегодня мне кажется ложью
Что ж! Видимо, у правды есть своя ложь. А у лжи есть своя правда. Да, видимо, так. Потому что все исскуство, вся литература — это правда лжи У французов есть изречение: «Это. правдиво, как вымысел, и невероятно, как сама жизнь».
ebooksa