— Я и говорю, без вас ни в каком большом деле не обойдешься, — подтвердил Косачев. — Бесспорный вопрос.
— Факт! — Воронков ударил ладонью по столу. — Попал в самую точку.
— Значит, договорились? Я отменяю приказ, ты возвращаешься на завод?
— Не-не, — замотал головой Воронков и упрямо насупил брови. — Я не кисейная барышня, нечего меня улещать. Не трать силы, не люблю пятиться назад. Что сделал, то сделал.
— Все горячимся, бывает. Покипим и остынем.
— Остыну, когда помру, — упрямо отрезал Воронков.
— Рано о смерти каркать. Небось до сих пор подковы гнешь?
— На слабину не жалуюсь. Недавно и вправду пришлось тряхнуть стариной. Внук притащил со двора подкову, а я взял ее в правую руку да вот так, рывком, и согнул.
— А сам в отставку пошел. Упрямый, однако.
— Какой уж есть, не обессудь. — Воронков заерзал на стуле, взглянул на встревоженное лицо жены и вдруг засуетился, смущенно и виновато пряча глаза от Косачева: — Да ну тебя к дьяволу, Серега! Пристал со своими разговорами, всю душу вымотал. Давай еще по единой махонькой выпьем, для облегчения. Плюнь на свой мотор. Стучит же, и ладно.
Косачев молча поднял рюмку, повернулся к другу и его жене.
— Будьте здоровы и счастливы! — символически пригубил рюмку и полную поставил на стол.
— И ты так же! — сказал Воронков. — Будь здоров, счастлив и все такое прочее! Эх, Серега, Серега! Как быстро пролетела жизнь! — Он подвинулся к Косачеву, дружески толкнул его в плечо.
У обоих потеплели глаза, они притихли, улыбнулись друг другу.
— Как же ты теперь живешь? — участливо спросил Косачев, оглядывая комнату. — Доволен?
Воронков замахал руками, отодвинулся от стола.
— Полегче вопросов нет? Чтобы душу мою не травить?
— Чего уж ты так? — старалась поправить Воронкова Алена. — Зря распаляешься.
Воронков отвернулся от жены, уставился в лицо Косачеву:
— Ты, Серега, сам посуди. Как хочешь, так и понимай мои слова, считай меня ворчуном или еще кем, а я прямо скажу: недоволен. И опять та же песня: не уважили моей просьбы, обидели.