Я играю:
Рыбки уплывают. Они постепенно удаляются, растворяются в голубоватой мгле и наконец исчезают. Я остаюсь один. Я играю на свирели печальную песенку про Сурамскую крепость и плачу. Потом вдруг появляется мама. Она плывет ко мне, окруженная рыбками, — моя добрая, красивая мать.
— Мама-а-а-а! — кричу я и просыпаюсь...
...Утром мать одевает меня, кормит и после долгих наставлений пускает во двор. Во дворе растет высокая акация. Я скидываю башмаки, не сводя глаз с нашего балкона, и карабкаюсь на дерево. Набиваю карманы цветами акации, быстро спускаюсь вниз, сажусь в тени небольшого сарайчика (здесь Мамед храпит свое дворницкое имущество) и принимаюсь с наслаждением уплетать пахучие, сладкие как мед цветы.
— Што ты делал, малшык! Ты совсем глупый голова, да? — слышу я голос Мамеда.
У меня холодеют руки и ноги.
— Сичас же бросал, слышал? Один маленький муравей скушал, потом твой живот как болит, ты знал? Бросал быстро! Дурак!
Мамед хватает меня за подбородок. Я закрываю глаза и выплевываю разжеванные цветы.
— Ай-ай! Какой хороший малшык, какой глупый дело делал! — сокрушается Мамед.
— Дядя Мамед, в мешок меня не посадишь? — спрашиваю я.
— Где мешок? — спрашивает Мамед.
— Милиционера не позовешь?
— Милисия? Милисия позвать, если акасия кушал!
— Нет, нет, не буду!
— Вот молодец! Если ты кушать хотел, хлеб и сыр кушал!
Мамед направляется к своему подвалу, что-то говорит жене, потом возвращается с куском сыра и краюхой черного хлеба в руках.
— Кушал! — протягивает он мне хлеб и сыр.
Тут же вертится, скулит белый пес Мамеда.