Между тем восемь тысяч афинских гоплитов вышли из города и остановились на равнине к западу. Доспехи отливали золотом на солнце, свет отражался от широких щитов, шлемов, копий и поножей. Многие были в расцвете молодости и сил. Другие стояли еще на Марафоне, одиннадцать лет назад.
Аристид с гордостью оглядел их. Собрание избрало его полемархом. В любой другой области, в любой другой год его восемь тысяч были бы грозной силой, предметом зависти или ужаса для всех, кто их видел. Однако в этот день афинские гоплиты, прикрыв ладонями глаза, наблюдали за строем спартанцев в развевающихся красных плащах. Идя навстречу союзнику, спартанцы не несли перед собой щиты, доверив их сопровождавшим армию илотам.
Их было столько, что даже не верилось.
– По правде говоря, я не завидую тебе, Фемистокл, – сказал Аристид. – Управляй своими рудниками. Я пойду с ними.
– Думаю, ты все же мне завидуешь, – вздохнул Фемистокл. – Но кто может тебя винить?
Аристид пропустил реплику мимо ушей. Спартанская армия, казалось, росла и ширилась с каждым шагом. Любой, кто сам стоял на полях сражений, наверняка почувствовал бы, как колотится сердце. Легко и приятно говорить, что они союзники, но у многих от одного только вида этих марширующих в красных плащах колонн на затылке шевелились волосы. Он почувствовал, как участилось дыхание, словно у старой собаки, услышавшей охотничий рожок.
– Мне трудно представить силу, способную победить этих людей, – признался Аристид. – Но если я не вернусь…
– Ты вернешься, – заверил его Фемистокл. – Кому еще ты нужен?
Впервые Аристид понял, что Фемистокл нервничает так же, как и он сам, и так же беспокоится о будущем. Вот только ему удавалось скрывать это под горьким юмором. Аристиду стало легче от сознания того, что он не одинок в своих чувствах.
– Я имел в виду… У меня есть кое-какая земля и собственность, но нет наследников. Я бы хотел, чтобы она была продана на торгах, а деньги достались драматургам. Если, конечно, город уцелеет.
– Я и не знал, что тебе нравится что-то подобное, – удивился Фемистокл.
– Когда кормишь бедняков, они снова становятся голодными, – сказал Аристид. – А вот хорошая пьеса – история на века. Эсхил – тот, кого бы я поддержал. Он понимает трагедию – и он был с нами на поле Марафона. Там погиб его брат. Триерархия, Фемистокл. Благородная идея. Корабли и игры для города. Это наш долг.
– Если город уцелеет, – сказал Фемистокл.
Мгновение-другое они смотрели друг на друга.
– Да, – кивнул Аристид. – Если уцелеет. Мы ничего не скрывали. Ничего. Этот год вершит наши судьбы. Я надеялся, что все решилось при Марафоне или у Саламина, но нет. Это случится весной.
– Тогда удачи, брат, – сказал Фемистокл.
Аристид кивнул и пожал протянутую руку. Он подобрал шлем и копье, орудия войны, лежавшие на земле у ног. Меч и щит носил за ним раб. Спускаясь, Аристид мельком оглянулся и направился к гоплитам.
Ксантипп изо всех сил старался не выказать гордость, охватившую его, когда сыновья поднялись на борт. Дочь осталась с матерью – заниматься восстановлением загородного дома. Забросить это некогда великолепное строение в нынешнем плачевном состоянии и ждать прихода весны с надеждой на победу представлялось неправильным. Кроме того, требовалось чем-то занять и домашних рабов, которые, оставшись без дела, наверняка обратились бы к мелким порокам и праздной злобе. Освобожденный раб Маний также должен был зарабатывать свое жалованье теперь, когда взял на себя роль управляющего. Ксантипп знал, что вернется либо в отстроенный заново дом, либо на холодное пепелище.
Доказательством намерений афинян был флот, ожидавший в Саламинском проливе. Лишь рыбацкие лодки и несколько торговых судов задержались здесь для обеспечения эвакуированных. Все находившиеся на плаву боевые корабли Греции встали на якорь у Афин. Их оказалось не так много, как во время недавнего сражения, но ничего другого не было. Никакого резерва, потому что враг только один. Они будут сопротивляться. Об этом договорились Афины, Спарта и все остальные. Хотя Фивы, Македония и десятки других небольших государств связали свою судьбу с Персией, те, кто этого не сделал, выступили заодно с Афинами и Спартой. У них был один шанс, единственный бросок кости, чтобы остаться самими собой.
Ксантипп нахмурился, глядя на оживленный, запруженный толпами порт. Женщины и дети стояли вдоль дорог, провожая идущих на войну мужчин. Он видел страх на их лицах, тревогу в глазах, но сам этого не чувствовал. Нет, он ликовал. Так и должно быть. Как сказал Фемистокл, когда борешься с медведем, запас не держишь. Все или ничего – ради будущего, в котором они останутся свободными людьми.