– Что такое? – спросил Гуффин. – Я прослушал…
– Единственный мост через канал сломан, – пояснил Фортт. – Мы не вернемся в «Балаганчик» к указанному времени. Брекенбок будет в ярости.
До Сабрины донесся едва слышный скрип – это карандаш скрипел по листку блокнота в руках у незнакомца. Сабрина не видела, что он пишет. Как бы она испугалась, если бы узнала, что он выводит в блокноте:
– Ох и устроит же он нам разнос, – продолжал сокрушаться Фортт. – И еще неизвестно как он отреагирует на эту куклу. С него станется сказать: «Эй вы, Пустое Место и Манера Улыбаться! Где мои две сотни фунтов? Зачем мне какое-то рыжее полено? Вы забрали куклу без спроса, то есть похитили, а флики и так за мной пристально наблюдают – не хватало еще из-за нее попасть в неприятности!»
– И что ты предлагаешь? Отправиться обратно и снова усадить куклу на ее стульчик в лавке? – Гуффин, казалось, уже устал спорить. – Мы должны были вернуться в «Балаганчик» не позднее шести. Если бы проклятый трамвай не собрался сворачивать, то мы бы успели вовремя. Мы тут не виноваты.
– То, что это не наша вина, не помешает Брекенбоку нас наказать… – хмуро сказал Фортт.
– Не переживай: я знаю, как нам перебраться через канал, – уверил его Гуффин. – У меня есть один… гхм… хороший знакомый, и он нам поможет. Надеюсь. Только бы вспомнить его имя и где он живет. И не волнуйся из-за куклы… Когда мы доставим ее Брекенбоку, мы, считай, свое дело сделали. Как говорил мой сержант на войне: «Не стоит переживать раньше времени, червяк! Не пытайся быть быстрее пули».
– Но ты ведь никогда не был на войне и не знаком с сержантами!
– Зато я прекрасно разбираюсь в переживаниях, – пробормотал Гуффин задумчиво, словно погрузившись в воспоминания.
Шуты замолчали: несмотря на слова Гуффина, оба явно переживали из-за опоздания. Незнакомец что-то строчил у себя в блокноте. Дописав, он спрятал огрызок карандаша в портсигар, и тот добавился к нескольким папиреткам с витиеватой надписью на каждой:
А трамвай, словно игрушка на ниточке, тем временем полз по рельсам вдоль парка Элмз. За его рычагами сидел толстяк в бордовой форме – он отрывистыми, ломаными движениями управлял тягой и торможением, незряче уставившись в огромное окно с треснутым стеклом. На его жетоне, прицепленной к мундиру, значилось:
Глава 4. Продавец воздушных шаров.
Кукла тряслась в мешке. На этот раз не от страха – просто сам мешок трясся. А все из-за того, что кое-кто постоянно спотыкался.
Пустое Место и Манера Улыбаться брели по сонной улице Слив вдоль заросшей плющом ржавой парковой ограды, отстукивая стоптанными каблуками по камням выщербленной мостовой.
Сабрина пыталась подглядывать в дыру в мешке, но почти ничего видно не было. Улица тонула в вечерней дымке, фонари в парке Элмз не горели, да и сам парк походил на огромный спутанный ком черных ниток. Кое-где едва теплились окна выходящих на Элмз домов, то и дело тряслись трубы пневмопочты, по которым от квартиры к квартире сновали капсулы с посланиями. Ветер доносил до шутов и похищенной ими куклы крики чаек – в трех кварталах восточнее проходила граница между Саквояжным и Блошиным районами – Брилли-Моу, иначе Грязный канал или Подметка.
– Ты так и не сказал, – нарушил молчание Фортт, перепрыгивая лужу, – куда мы идем и кого ищем.
Шут уже порядком замерз: ветер буйствовал, словно забыл принять свои лекарства. Котелок на голове Пустого Места держался лишь чудом, где «чудо» – это рука самого Фортта. Шарф был не так ловок, как его хозяин: одним концом он цеплял листья с мостовой, а другим впитывал все лужи.
Гуффин не ответил. Пустому Месту это очень не понравилось: когда Манера Улыбаться не огрызался, это значило, что он о чем-то раздумывал. А все его «раздумки», «задумки» или «придумки» редко оборачивались чем-то хорошим.
– Судя по твоему хмурому лицу, – продолжил Фортт, – ты сейчас думаешь: «Ну что за напасть с этими трамваями и так не вовремя!» или «Кажется, за нами кто-то следит!», или «Надоедливый Пустое Место, когда он уже замолчит!»
Узнать, какой вариант – верный, возможным не представлялось, поскольку делиться своими мыслями Финн Гуффин явно был не намерен. И все же он, вне всякого сомнения, выделил в словах приятеля для себя кое-что важное и нахмурился еще сильнее, отчего все его лицо превратилось в комок из складок, бровей и поджатых губ.