XLII
До сих пор Дьедонне не солгал ни в чём. Не солгал он также и в описании того подземелья, в которое Урвич должен был войти по подземной галерее.
Француз говорил ему, чтоб он призвал всё своё самообладание, когда увидит груды золота, хранящегося в подземелье.
И Урвич постарался себя приготовить, но когда он вошёл и увидал, какое количество золотых монет осветил его фонарь, заблестев на них, он остановился и невольно тронул себя за голову, чтоб убедиться, что он не спит, а видит всё наяву.
Он и представить себе не мог ничего подобного!
Море… море золота было перед ним, и он не мог выразить того, что представилось его глазам.
Какие это были деньги, какой чеканки и какой страны — разобрать он не мог, но это были золотые монеты, везде и повсюду одинаково ценные.
Урвич никогда не был жаден от природы, никогда не страдал пороком любостяжательности, но тут глаза у него разбежались, и он залюбовался чистым блеском светившегося вокруг него золота.
Он помнил, что не за этим золотом пришёл сюда, что тут есть сокровище более ценное, и посмотрел в тот угол подземелья, где должен был стоять, по указанию Дьедонне, бронзовый сундук.
Сундук с круглой верхней крышкой, без замка и петель стоял на своём месте.
Урвич, наглядевшись на золото, хотел двинуться к сундуку, но в это время сильный удар вышиб из рук у него фонарь.
Фонарь упал, разбился и потух.
Не успел Урвич опомниться, как множество рук облепило его, и он не мог распознать, были ли это человеческие руки многих, неизвестно, как и откуда взявшихся, словно из-под земли выросших людей, или какое-нибудь многолапое чудовище сразу в темноте охватило его.
За голову, за плечи, за руки, за грудь и за спину, и за ноги держали его тёплые, мягкие руки, держали осторожно, бережно, не стискивая и не причиняя ему боли.
Поражённый, испуганный неожиданностью, он замер, не пытаясь высвободиться, потому что как-то слишком уверенно сознавал, что всякое движение будет напрасно и что он в полной власти этих невидимых, облепивших его рук.
Темно было так, что увидеть, даже привыкнув к этой темноте, ничего, казалось, нельзя было.
Урвич, когда прошло первое мгновение испуга, невольно всё-таки рванулся; руки поддались, не отставая от него.
Он рванулся и повис в воздухе на этих руках.
Ужасное щекотное чувство чужого, неизвестного прикосновения в полном мраке было ни с чем не сравнимо. Урвич хотел крикнуть, но звук его голоса был заглушён такой же мягкой, как руки, повязкой, закрывшей ему рот.
Говорят, существовала пытка, в которой щекотали человека до смерти и умирал он в невыразимых мучениях.