Арена

— Шутишь. Мне ли, нам ли думать об оседлости! Мы артисты, циркачи, — расплылся в улыбке Жорж.

— Ну, циркачей оставь для себя, — оборвал его Шовкуненко. — Чем занимаешься?

— Ты что, анкету заполняешь? Так я на работу в большой цирк не напрашиваюсь. Сам при деле, где тоже цирк имеется. Потому я пекусь о здоровье ближнего. Клоун простужен. Вот приехал за лекарством.

— Тело лечишь, а душу по-прежнему калечишь? — усмехнулся Шовкуненко.

— Наоборот, благодетельствую. Война прошла. Народ, в смысле артистов, разбрелся. У одних партнер погиб, у других — реквизит, третьи — сами потерялись. Вот я и восстанавливаю. Да, да, и реставрирую. Целый цирк на колеса поставил. Выступаем от Энской филармонии, ей денежки тоже нужны. Иногда мои реставрации превращают представления в фейерверк. Так что мы с тобой и коллеги и соперники. В крупные города, где вы, нам, правда, путь заказан. Сегодня с ночным поездом приехал за лекарством, а поутру — к себе, сто семьдесят километров отсюда. Глухомань. А зритель великолепный!

— Значит, в бродячем нашел дело более выгодное, чем слоновый помет? — лицо Шовкуненко стало ожесточенным, карманы оттопырились от стиснутых, напряженных рук.

— Жорж Пасторино, — представил он его Наде. — Если мягко — деловая тля, по-мужски — последняя сволочь. Правда, теперь надо искать точные определения. Если верить, он стал иным. Попробуем верить.

Едва он произнес это, как почувствовал, будто стало легче дышать. Он виновато посмотрел на Надю, которая жалко прыгала на одной ножке, пытаясь согреться. Затем, надеясь, что она не уйдет, сказал:

— Не пора ли по домам?

Уличная лампа, неяркая, колышущаяся от ветра, разливала усталость. Надя поежилась — замерзли ноги. Она переступила с ноги на ногу; эти двое забыли о ней. У них был поединок.

Пасторино с иронией, в которой сквозило подобострастие, подтрунивал над Шовкуненко. А тот отвечал немногословно, по-мальчишески, с яростью, будто бил из рогатки.

— Сумасброден? Что ж! Твоя правда. Но, Шовкуненко, есть пословица: не плюй в колодец — пригодится воды напиться.

— Будь спокоен, Жорж. Из твоего колодца глотка не сделаю. Да и не грунтовой он. Балаган, наверное. Смотри, как бы сам не засох от жажды. Пойдешь по миру с кружкой. И никто тебе капли не даст: будут помнить, что ты горе их в деньги превращал, слезами торговал.

Жорж расхохотался и, дерзко подбоченясь, ответил:

— А ты такой же гордец, как и был. Молодец, приходи, распахну в любой момент двери. Не придешь, ну да что делать! Насильно мил не будешь! До свидания! — учтиво поклонился он Наде и, бодро соскочив со ступеньки, пошел.

Походка была осторожной, без скрипа. То ли ветер попутный, то ли слишком был он обтекаем, этот Жорж. Ни звука от шага, шел, точно крался в ночи.

«Нет, — решил Шовкуненко, — нельзя так. Действительно я огрубел, ожесточился. Все, кажется, от настроения. Даже в походке Пасторино выискиваю доказательство только своей правоты».

— Озябла? — спросил он.

Надя закивала головой и, не оглядываясь, побежала по лестнице. Быстро, мигом. Звонок. Еще один. Шовкуненко все стоял внизу, в парадном. На втором этаже захлопнулась за Надей дверь. Он машинально погладил перила. На ступеньках ее следы. Десятки маленьких подошв. Нет, в глазах у него не двоится: десятки подошв — она прыгала. Шовкуненко опять присел на ступеньку. Спичка гасла от ветра. Закурил.

Старик Бено никогда не писал на фронт письма, где было хоть что-нибудь связано с хмурью. Уход жены от Шовкуненко и из цирка долго утаивал старик, но однажды, видимо, не выдержал своих дум в одиночку, прислал два письма. Мог ли забыть их Шовкуненко? Письма с раплывшимися чернилами. Немыслимо, но батько плакал. Он писал, что работать не с кем. Остался один, без партнерши. И о том, что есть такие люди в цирке, которые способны выхолостить не только искусство, но и душу. Их порох — деньги, пороховница — сберкасса. «Помнишь, Гриша, Пасторино? Так этот из дерьма деньги научился делать. Знает, подлец, что огороды в городах люди развели, картошку на бульварах сажают. Он, будьте спокойны, во цирку с утра с ящиком ходит, подбирая слоновый помет. Продает старухам, чьи внуки и сыны, наверное, с тобой в окопе…» — писал ему Бено.