Арена

Однако появление этого третьего вскоре перестало волновать Шовкуненко. Письма не приходили. Цирковой конвейер делал свое дело. Он рассылал людей в разные концы страны, и быстро соединить судьбы было иной раз невозможно, точно здесь действовал закон о двух параллельных.

Надежда была одна. Слишком быстро перемещались люди по конвейеру. Не сразу в цирке заводились друзья.

А Шовкуненко… С ним происходило что-то непонятное. Неожиданно для себя и для партнеров он частенько стал приходить подвыпившим на работу. Надя предчувствовала недоброе. И беда подкралась.

Два дня цирк не видел Шовкуненко. Волнение было за кулисами, в дирекции, гардеробной. Одни настаивали на товарищеском суде. Другие говорили:

— Что вы: это же Шовкуненко!

— Был когда-то, да с фронта вместо него один осколок приехал.

Но когда Шовкуненко вернулся к началу спектакля, его встретили молча. Что ж, пусть отработает, тогда поговорим…

Стараясь не смотреть на Тючина и Надежду, Шовкуненко вышел в манеж. Привычный свет, гул и непривычная зыбкость опилок. Перш на лбу. Тючин лезет вверх четко, точно шьет швейная машина. Хорошо. Теперь другой перш. Зубник. Шовкуненко держит пятиметровую палку в зубах. Верхний конец палки сделан рулем. Центр руля — бублик. В этом бублике должна покоиться голова Надежды, когда она вытянется в стойку. Улыбнувшись, Надежда вспрыгивает на плечи Тючина. Шовкуненко подают перш. Его глаза задерживаются на Надежде, и вдруг он замечает испарину, ту испарину, которая появлялась у нее на репетициях. Она больна. Надежда уже на перше. Что делать? У Шовкуненко дрожат руки. Стойка. Сейчас будет спуск. Надежда берется руками за перш, ноги обвили его. Летит быстро, едва касаясь перша. Шовкуненко перш давит на зубы. Липкая теплота во рту. Тючин подхватил Надежду на руки. Подхватил неловко и уронил, на секунду застыв с протянутыми, но пустыми руками, под которыми на ковре без сознания уже лежала Надежда. Когда у Шовкуненко взяли перш, зубник был весь в крови.

И вот они оба в гардеробной инспектора манежа. Она все еще без сознания. Молоденький цирковой врач в съехавшей с прически белой шапочке, разрываясь, суетится вокруг нее.

— Ничего у меня, доктор…

Маленькая, с застывшими чертами, Надежда лежала на топчане. Только блестки, переливаясь, жили на костюме своим блеском мишуры.

— Что с ней, доктор? — Шовкуненко припал к Надежде и как-то неумело, но громко заголосил: — Погубил! Погубил!..

В дверях толпились артисты. Тючин в сотый раз объяснял случившееся:

— Ничего не понимаю… Стойку она сделала. Взялась за перш. Начала спускаться. Смотрю, закрыла глаза. Ну, иногда же это бывает, что особенного, спускаешься с закрытыми глазами. А она как полетит, где уж тут равновесие, мера! Недаром у него кровь изо рта показалась — першем десны искалечило. Она-то уж как куль. Теперь пойди разберись, кто виноват… Я ловил. Я-то ловил.

Из гардеробной тянулся острый запах нашатыря, слышались всхлипывания Шовкуненко. Теперь уже из-за двери, ведущей за кулисы, в гардеробную без конца неслось:

— Что с ней, доктор? Вызвать «Скорую помощь»?

— Зачем? Не надо. Она уже пришла в себя…

Надежда сосредоточенно смотрела на дверь, и когда руки доктора снова быстрыми движениями стали касаться ее, она отстранилась, с трудом села и тихо, внятно сказала:

— Я беременна…

Но даже здесь, в своем несчастье, она оставалась все той же Надей. Ведь могла же она любить того, третьего, которого только раз видел Шовкуненко. Они ждали тогда отъезда, и Надежда ушла. Восемь часов. Если бы ему в жизни выпали эти часы, он, не задумываясь, ради них отдал бы годы. И все же горечь, обида, зависть захватили его. Сбитый с толку, пьяный от неудач, он легко поддался им, дав вовсю разгуляться отчаянию.