Арена

— Какой же ты у меня сухарь, Надька, бывший долгоносик! Муж я тебе или нет? Посему изволь слушаться. Репетировать я тебе не позволю. Да и вообще нечего перебарщивать, лучше бы уж меня-то обняла по собственной инициативе. А то мне, когда кричали «горько», было действительно не сладко.

— Почему?

— И тебе не совестно?! Канифолина бесчувственная! Вела себя вон как эти, — показал он на лошадей Хурсантова, мимо которых они проходили, — знаешь, лошади всегда делают то, что нужно, под окриком.

Надя не ответила, а когда они остановились возле доски объявлений, где все еще держалось на двух кнопках приглашение на свадьбу, Вадим ласково притянул к себе Надю и, заглядывая ей в глаза, плутовато улыбнулся.

— Отколем на память о законном браке, — сказал он, пряча бумажку в карман. — А в самом деле, как вы себя чувствуете, гражданка, находясь в положении законного брака? Уверен, торжествуете. Еще бы, положение законного брака всегда интереснее самого законного интересного положения. Да нам оно сейчас ни к чему. Сначала номер сделаем, ставочки получим. Кто знает, а вдруг и персональные, — рассуждал Вадим, не заметив, как Надя сжалась.

Отстранившись от него, Надя медленно побрела в манеж.

— Ты что? Молчишь? Я чем-нибудь тебя обидел? Молчишь? Ну, давай будем играть в молчанку.

Надя нерешительно остановилась на манеже. Темно. Зигзагообразная лента приветствия, выделяясь, точно ползет у Надиных ног. Вадим молча постоял рядом, потом отскочил к артистическому проходу и, подхватив тугие жгуты каната, прикрепленные к распахнутым настежь концам барьера, в сердцах замкнул барьерный круг.

— Теперь ты у меня никуда не уйдешь. Не веришь? Я знаю наверное! Дуровского страуса выгоняют на ночь в манеж для разминки, замкнут круг, и он никуда, только по кругу. Так и я с тобой, никуда теперь не уйдешь.

— Глупый, можно ведь перешагнуть, — нехотя выдавила из себя Надя.

— Плохо дело. Я не сообразил, что ты у меня не страус, а человек. Надь, я так соскучился по тебе.

Он сбросил с себя пиджак и расстелил его на опилках. Присели. Вадим взял Надины руки и, уткнувшись в них лицом, заговорил:

— Этим двум упрямицам, не желающим меня обнять, я всю жизнь буду платить амортизацию за те добрые мамины руки, которые проглядел. А ты все молчишь. О чем ты? А?

— Боюсь даже сказать… — Надя приникла к Вадиму и тихо, тихо, чтобы самой едва слышать, ответила: — Мне все кажется, что я не смогла перенести вчерашний день. Слишком сразу. Не успев заневеститься, стала женой и отпихнула в сторону то, чем жила. Я сейчас какая-то раздавленная. А ты — праведные руки… Ну, перестань, ну что ты делаешь?..

Устало откликаясь на ласку Вадима, Надя лежала, с нетерпением ожидая рассвета, словно рассвет должен был принести ей радость, которую она не смогла распознать в темноте.

22

Листок ученической тетради в линейку. Человечки, наспех нарисованные простым мягким карандашом. Головы у них круглые, без лиц, здесь говорят только руки и ракурсы туловища.

— Когда он это дал вам? — спросила Надя у Хурсантова.

— Какая разница. Это тебе. Он и прощался со мной молча, только дал письмо и сказал: «Там все написано».

Хурсантову было любопытно самому взглянуть на письмо, оставленное Шовкуненко. На коленях у Нади лежал распечатанный конверт, а в руках она держала лист с какими-то рисунками.