Арена

— Прочла? — спросил он, уже не пытаясь сдерживать любопытство.

Надя протянула ему листок.

— А где же письмо? — удивился Хурсантов.

— Тут все сказано ясно, — ответила Надя.

Старик с недоумением поглядел на нее.

— Здесь то, что не давалось ни мне, ни Вадиму. Наш номер.

— Чему только вас в студии не научили! Стар я, не понимаю этих шуток. Для нас учебником, бывалочи, сам манеж служил, и только. Где ты номер увидела, фантазерка?

— Добрый Константин Сергеич! Разве учат такому в студии? Григорий Иванович, вы знаете, он студий не кончал, — в голосе ее звучала ничем не прикрытая обида. — Видите? Ну тогда давайте читать вместе. Вот первое: много на манеже людей. Смеется клоун. Униформисты убирают манеж. Среди них рослый парень. Он чудно держит грабли. Наверное, над ним и смеется клоун. Здесь клоун выхватывает у парня грабли и, наверное, говорит, что так их должен держать только жонглер. Видите, клоун достает из-за пазухи несколько букетов цветов. Разделив их на три части, предлагает парню поучиться жонглировать. Тот подбрасывает их в воздух, и цветы охапкой ложатся возле громадных клоунских бутсов и ног униформиста. Последний в отчаянии. «Ничего! — успокаивает его клоун. — Я знаю секрет. Несите сюда садовую скамейку». Он усаживает парня на скамейку, делает знак. Гаснет свет. Из-под купола выплывает луна. Она все ниже, ниже. Вот она краем коснулась рук клоуна. Он притягивает ее к манежу. Раскрывает створки, и из луны в луче прожектора появляется девушка. Клоун подводит ее к задремавшему на скамейке парню, делая зрителям знак: «Молчите тоже. Мой секрет». Исчезает. Парень просыпается. И начинается акробатический этюд. Вот они рядом. Над ними большая бутафорская луна. На них самих — мерцающий луч прожектора. Видите, в уголке нарисована скрипка. Значит, здесь, очевидно, соло скрипки и все идет в унисон с музыкой. По ходу номера луна опускается все ниже, и когда девушка, точно птица, замирает в руках, луна снова вбирает ее в себя. Наступает темь. Появляется клоун. Вспыхивает свет. Клоун будит униформиста. Тот просыпается, не понимая, глядит на груду реквизита, которым в пору владеть только настоящему жонглеру. Он боится прикоснуться к булавам. Клоун настаивает. И вдруг чудо: все в руках униформиста оживает, даже грабли превращаются в трезубец, который он лихо вращает. Ему рукоплещут, он взволнованно и растерянно кланяется. Поклон должен быть выражен естественно, как у человека, впервые выступившего перед зрителями. Униформист убегает за кулисы. Клоун грустно смотрит на реквизит. Пытается имитировать жонглера. Не выходит. Инспектор манежа удивлен, он спрашивает: «В чем же заключается секрет?» — «В любви!» — отвечает клоун. Цветы снова рассыпаются охапками по манежу. «Попробуйте секрет на себе». — «Нельзя!» — отвечает клоун. «Почему?» — «У меня и так было уже целых две жены. Вы хотите, чтоб меня осудили за многоженство?!» Вот и все, что здесь написано, Константин Сергеевич.

Хурсантов постучал мундштуком о сундук. Смерил Надю взглядом, словно решив в чем-то удостовериться, еще раз посмотрел внимательно листок.

— Да-а. Вот это выдал! Вот так Шовкуненко! А вы, Надя, все прочли как следует или там осталось что? Тут упускать ничего нельзя. Кой черт режиссер, он… — старик с трудом подыскивал слово и, найдя его, воскликнул: — Вот это мастер! Здорово! В один узел связал и жонглера, и клоунаду, и акробатику. А музыки сколько!

— Музыки! Разве вы слышали ее, Константин Сергеевич? — улыбнулась Надя.

— Слышал. Мало того — видел. Узелок, будьте спокойны, крепкий, ничем не разрубишь. Вот бы мне для лошадей так придумал. — Он покачал головой и вдруг с горькой укоризной, показав кулак расклеенным по гардеробной афишам, добавил: — Ну по какому праву люди такие должны мыкаться по передвижкам, где вожжи держит какой-то проходимец?

— Константин Сергеевич, помогите мне!

Хурсантов растерялся.

— Да чем же? Этот листок сейчас вам куда больше поможет, чем я. У меня ведь, Надюша, только лошади. Всю жизнь их дрессирую.

— Я не об этом. Помогите. Мучаюсь, а с чего начать, не знаю. С кем поговорить? Опять в местное управление по делам искусств идти? И просить там, чтоб поскорее разобрались с нашей передвижкой. Но ведь им трудно понять. Помогите мне. Хоть посоветуйте.

— Тут советовать нечего. Дело решенное. Как это с кем говорить? Да с самим цирком говорить надо. Он и есть твое управление. Все настоящие советские артисты — значит, не один, а все знают. Поняла? Разберемся. Сегодня же всех оповестим. Расскажешь, а там и делу конец. Медлить нельзя. Таких людей, как Шовкуненко, и здесь не хватает.

В первом часу, после представления, артисты, служащие, представитель от главка откликнулись на тревожный сигнал о передвижке. Маленькой, но сильной людской горсткой казались они в опустевшем зрительном зале. На манеже, утопая ножками в опилках, неровно стоял стол, покрытый красным сатином. Председателем собрания избрали Хурсантова. Он поднялся, подумав, оглядел всех и, задержавшись взглядом на представителе от главка, сказал:

— Товарищи! Вот собрались мы здесь на собрание. Ночью пришли сюда. Значит, что-то серьезное. Значит, прорыв случился в нашем конвейере. И оно так, раз все волнуются, раз тревожит нас судьба брата кровного по искусству. Расскажи нам, Сережникова Надежда, о маленьком цирке и почему ему суждено было прилепиться из-за одного Пасторино к словесному хламу — балаган.

Надя стала говорить: Шовкуненко, Арефьев, Шишков — островок людей, отдающих все свои силы родному искусству. И не случайно, что к их островку прибивает коряги вроде Пасторино, цепляющиеся за жизнь.