Тем же вечером я слышала, как они нас обсуждали. Я стояла в прихожей, а они не знали, что я там. Папа и Мария сидели в кухне – не помню уже, чем они там занимались, зато помню, о чем шла речь.
Папа на своем дебильном чурекском наречии:
– Она хороший парень, этот Том, да?
– Он замечательный молодой человек.
– Так проблема нет, да?
Прежде чем Мария ответила, возникла пауза.
– Не знаю. Просто они такие разные.
Звон бокалов, бульканье льющегося из бутылки вина.
Я на цыпочках поднялась наверх, не в силах дальше это слушать.
Ясно, что она считала меня недостойной Тома. Он всегда был ее любимчиком, с тех самых пор, как ходил в подгузниках. Мария в нем просто души не чаяла.
Он был тем идеальным ребенком, которого она так и не получила.
Тем не менее мне стало больно, больно до отчаяния. Грудь сдавило, так что я едва могла дышать. Меня затошнило. Хотелось закричать, что-нибудь разбить, что угодно, лишь бы оно принадлежало Марии. Но я знала, что глубоко внутри меня гложет другое – это чувство было много сильнее всех прочих.
Я тосковала по маме.
Мне так сильно ее не хватало, что боль буквально разрывала на куски.
Постепенно Том становился частью моей жизни, нашей жизни.
Он приходил почти каждый день – мы никогда не оставались у него дома, он этого не хотел.
– Не могу видеть мать с отцом, – говорил он, запустив руку в свои темные волосы. – Они просто долбанутые.
Однажды сентябрьским вечером мы гуляли и случайно столкнулись с его мамой. Она оказалась высокой блондинкой – того оттенка, который крайне редко встречается у взрослых, если они специально не осветляют волосы. Одежда ее выглядела дорого, на плече покачивалась дизайнерская сумочка, которую я срисовала по фото в модном журнале.
– Том, – пропела она, на лету чмокнув его в щеку.
Затем она обернулась ко мне. Ее широкая улыбка выглядела искренне, по крайней мере, казалась гораздо натуральнее, чем белоснежные зубы.