Я не нахожу в ней ни горечи, ни жалоб. Она попросту утверждает, что жизнь – штука сложная и запутанная, но ей будет жалко, если придется прощаться с этим паршивым миром.
Вышла она возле Политехнического, прошла мимо театра и памятника с танком, которым, вроде как, освобождали Гданьск. На танковой пушке раскачивались дети. Потом, переполненная позором опоздания, она срезала себе дорогу через кладбище. Теперь там у нас парк, тогда же мама брела через заросли и разбитые надгробья, оставшиеся после немцев. И до сих пор еще было довольно темно.
- Я боялась, что наступлю на гроб, тот треснет, и труп схватит меня за ногу, - говорит она и тут же, не очень-то и весело прибавляет: - Молодая, вот и боялась духов. Сейчас уже не боюсь, потому что о духах знаю все.
Занятия в Гданьске проводились на улице Ожешко, еще в бараках, и проводил их сам профессор Шолль, который бреди о пломбах из композитных материалов. Мама и сегодня произносит его фамилию с добродушной тревогой. Пан Шолль бил студентов зачетками по ушам и серьезно считал, что девушки из простонародья, такие как мама, могут учиться, но только лишь, если продвижение по социальной лестнице не закрутит у них в головах. Впрочем, говаривал он, дантистка – это не врач, чтобы копаться у черни в деснах пригодится.
И вот тут важная штука: пан Шолль был отцом Вацека, того самого ухажера мамы.
Пришла она с опозданием – те, кто проживали в Гдыне, всегда приходили позже – спросила, можно ли приступить к занятиям, и пан Шолль разрещил, что случалось не так уже и часто. Покорная мама проскользнула в аудиторию и села подальше от Вацека.
Насколько я знаю жизнь, старик Шолль, если бы только мог, бил бы ее по ушам зачеткой до тех пор, пока она не отдала бы Богу душу, а потом нашел бы сынку толстуху из профессорской семейки. Сам я учился в профтехучилище только лишь для того, чтобы не иметь с такими, как он, дела. Попахал бы урод годик на мойке, сразу бы научился людей любить.
После лекции студенты высыпали из барака. У них было часовое "окно", так что Вацек, мама и их одногруппницы ломали головы, а чего бы с таким подарком судьбы сделать. Одни хотели на Морскую на горячий шоколад, другие – на мороженое к пану Попугаю; первые объясняли другим, что мороженое в ноябре как-то не имеет смысла, вторые отвечали, что мороженое от Попугая было бы вкусным и после рождественской всенощной, а мама стояла во всем этом, окруженная щебечущими подругами полуживая от страха, потому что под каштаном ее высматривал мой старик.
На нем было пальто из черной шерсти, глуповатая улыбка под меховой шапкой и букет фрезий, громадный, словно слава Красной Армии.
Из всех цветов мама больше всего любила именно фрезии. Она делала вид, будто бы старика не видит. Если бы Вацек узнал, их отношениям был бы конец, да и учебе тоже. Ибо пан Шолль был мстительным, как султанский визирь.
Наконец вся компания отправилась на шоколад, мама наврала, будто бы что-то оставила в аудитории, вернулась и выросла перед отцом, чтобы напасть на него. Чего он, блин, ищет? Тем временем, старик сунул эти фрезии ей в руки, заявил, что в дождь она выглядит красивее, чем Рита Хейворт под солнцем Флориды и пригласил на субботу в Интер-Клуб.
Смолоду мама и вправду была похожа на Риту Хейворт, по крайней мере, так утверждает Клара.
- Нужно ли было отказаться? Ну конечно же, да, - вспоминает мама. – Русаков боялись, русаков ненавидели. Коля был старше меня на пятнадцать лет. Он хотел только лишь одного. Еще в какие-нибудь неприятности запакует, размышляла я. К тому же, у меня имелся Вацек. Хороший ведь был парень. Но мне хотелось того же самого, что и Коле, никаких неприятностей не боялась, да и хорошие парни мне уже осточертели. Короче, я сказала, что пойду с ним в этот его Интер-Клуб.
Цветы, те самые фрезии, мама целый день таскала под пальто, чтобы Вацек не спросил, откуда они взялись.
Эти слова я пишу в нашей кухне, лишь здесь я нахожу себе покой.
У нас две комнаты в Витомино[7], одну занимает Олаф, вторая – это гостиная, соединенная со спальней, где как раз сейчас занимается растяжкой Клара. Так она и живет, потому что считает это обязательным, и хорошо: каждый вечер раскладывает коврик, изгибается в скрипичный ключ и слушает подкаст про серийных убийц.
Кухня у нас длинная и узкая, как и бывает в крупноблочных домах; у нас здесь двойной слив, длинные полки, заполненные приправами в баночках и пакетиках, чугунными кастрюлями и сковородами, которые можно было бы оттарабанить в "Фернандо", здесь же ножички для зелени и другое оснащение, как будто бы дома я готовил нечто большее, чем макароны для жены и котлеты для сына.
Холодильник большой, как будто бы мы планировали еще размножаться, а на моей личной полочке ожидают баночки, наполненные селедкой. Вынимаю одну такую с маринованным филе без кожицы в пряной заливке и ставлю возле компьютера.
За мной приоткрытое окно и пепельница, курить я могу только лишь в конце кухонного туннеля, в отношении чего Клара и так сердится; впрочем, имеется и она сама в спортивном костюме, с бутылкой воды в руке и с беспроводным наушником в ухе. Брови у нее поднимаются, словно птицы, срывающиеся в полет, что случается всегда, когда я ее чем-нибудь удивлю
ebooksa