Тяжелые сны

– Ах вы, ловелас! Вы моему другу дорогу перебиваете, да еще хотите, чтоб я вам помогал.

– Другу? Это донжуан Андозерский – ваш друг? Сбрендили, почтенный, – не валяйте Акима-простоту, он вам всучит щетинку. Да вы, я знаю, иронизировать изволите! Так уж позвольте быть в надежде!

Когда Логин здоровался с Нетою, он ловко всунул ей в руку записку. Нета вспыхнула, но сумела незаметно спрятать ее. Потом она долго посматривала на Логина благодарными глазами. Записка обрадовала ее, – она улучила время ее прочесть, и щеки ее горели, так что ей не приходилось их пощипывать.

Перед обедом у Мотовилова в кабинете сидели городские особы и рассуждали. Мотовилов говорил с удвоенноважным видом:

– Господа, я хочу обратить ваше внимание на следующее печальное обстоятельство. Не знаю, изволили вы замечать, а мне не раз доводилось наталкиваться на такого рода факты: после молебна младшие чиновники, наши подчиненные, выходят первыми, а мы, первые лица в городе, принуждены идти сзади, и даже иногда приходится получать тычки.

– Да, я тоже возмущался этим, – сказал Моховиков, директор учительской семинарии, – и я, между прочим, вполне согласен с вами.

– Не правда ли? – обратился к нему Мотовилов. – Ведь это возмутительно: подчиненные нас в грош не ставят.

– Это, енондершиш, вольнодумство, – сказал исправник, – либерте, эгалите, фратерните!

– Следует пресечь, – угрюмо решил Дубицкий.

– Да, но как? – спросил Андозерский. – Тут ведь разные ведомства. Это – щекотливое дело.

– Господа, – возвысил голос Мотовилов, – если все согласны… Вы, Сергей Михайлович?

– О, я тоже вполне согласен, – с ленивою усмешкою отозвался директор гимназии Павликовский, не отрываясь от созерцания своих пухлых ладоней.

– Вот и отлично, – продолжал Мотовилов. – В таком случае, я думаю, так можно поступить. Каждый в своем ведомстве сделает распоряжение, чтоб младшие чиновники отнюдь не позволяли себе выходить из собора раньше начальствующих лиц. Не так ли, господа!

– Так, так, отлично! – раздались восклицания.

– Так мы и сделаем. А то, господа, совершенное безобразие, полнейшее отсутствие дисциплины.

– Какую у нас разведешь дисциплину, енондершиш! Скоро со всяким отерхотник ом на «вы» придется говорить. Ему бы, прохвосту, язык пониже пяток пришить, а с ним… тьфу ты, прости Господи!

– Да-с, – сказал инспектор народных училищ, – взять хотя бы моих учителей: иной из мужиков, отец землю пахал, сам на какие-нибудь пятнадцать рублей в месяц живет, одно слово-гольтепа, – а с ним нежничай, руку ему подавай! Барин какой!

– Нет, – хриплым басом заговорил Дубицкий, – я им повадки не даю. Зато они меня боятся, как черти ладана. Приезжаю в одну школу. Учитель молодой. Который год? – спрашиваю. Первый, – говорит. То-то, – говорю, – первый, с людьми говорить не умеешь; я генерал, меня ваше превосходительство называют. Покраснел, молчит. Эге, думаю, голубчик, надо тебе гонку задать, да такую, чтоб ты места не нашел. Экзаменую. Как звали жену Лота? Мальчишка не знает…

– А как ее звали? И я не знаю, – сказал Баглаев. Он до тех пор сидел скромненько в уголке и тосковал по водке.

– Я тоже забыл. Но ведь давно учился, а они… Ну ладно, это по Закону Божьему. А по другим предметам? Читай! Газета со мной была, «Гражданин», дал ему. Читает плохо. А что такое, спрашиваю, палка? Молчат, стервецы, никто не может ответить. Хорошо! Пиши! Пишет с ошибками, сѣчь через «е» пишет! Это, – говорю, – любезный, что такое? да чему ты их учишь? да за что ты деньги получаешь? да я тебя, мерзавца! – Да вы, – говорит, – на каком основании? – Ах ты, ослоп! Основание? На основании предоставленной мне диктаторской власти – вон! Да чтоб сегодня же, такой-сякой, и потрохов твоих в школе не было, чтоб и духу твоего не пахло! А как это вам понравится?