Дальше стояла средняя публика: чиновники помоложе, красавицы из мещанского сословия. Еще дальше – публика последнего разбора: мужики в смазных сапогах, бабы в пестрых платочках. Седой старик в сермяге затесался промеж средней публики, истово клал земные поклоны, шептал что-то. Два канцеляриста, один маленький, сухонький, тоненький, как карандаш, другой повыше и потолще, бело-розовое лицо вербного херувима, подталкивали друг друга локтями, показывали глазами на старика и фыркали, закрывая рты шапками.
Впереди слева стояли рядами мальчишки, ученики городского училища. Стояли смирно, исподтишка щипались. В положенное время крестились, дружно становились на колени. Детские лица были издали милы, и очень красивы были коленопреклоненные ряды, особенно для близоруких, не замечавших шалостей. За ними стоял Крикунов. Молитвенно-сморщенное лицо; злые глазки напряженно смотрели на иконостас и на мальчишек; маленькая головка благоговейно покачивалась. Новенький мундир, сшитый недавно на казенный счет по случаю проезда высокопоставленной особы, стягивал его шею и очень мало шел к его непредставительной фигурке.
Мальчик лет двенадцати, пришедший с родителями, молился усердно, делал частые земные поклоны. Когда подымался, видно было по лицу, что очень доволен своею набожностью.
Певчие, из учеников семинарии и начальной при ней школы, были хороши. Пели на хорах, как ангелы. Регент, красное лицо, свирепая наружность, увесистый кулак. Зазевавшиеся дискантики и сплутовавшие альтики испытывали неоднократно на своих затылках силу регентовой длани. Поэтому шалили только тогда, когда регент отворачивался. Публика не видела их, слушала ангельское пение и не знала, что уши певцов, изображавших тайно херувимов, находятся в постоянной опасности.
День выдался жаркий, сухой. В соборе становилось душно. Логин стоял в толпе; мысли его уносились, и пение только изредка пробуждало его. Потные лица окружающих веяли на него истомою.
Молебен кончился. Особы и дамы их прикладывались к кресту; они и оне старались не дать первенства тому, кто по положению своему не имел на то права.
К Логину подошел Андозерский в красиво сшитом мундире. Спросил:
– Что, брат, жарища? А как ты находишь мой мундир, а? Хорош?
– Что ж, недурен.
– Шитье, дружище, заметь: мундир пятого класса, почти генеральский! Это не то, что какого-нибудь восьмого класса, бедненькое шитьецо. А ты что не в мундире?
– Ну что ж, – с улыбкою ответил Логин, – мой мундир восьмого класса, – что в нем? Бедненькое шитьецо!
– Да, брат, я многонько обскакал тебя по службе. Что ж ты не тянешься?
– Это для мундира-то?
– Ну, для мундира! Вообще, мало ли. Ну да ты, дружище, и так по-барски устраиваешься.
– Это как же?
– Да как же: свой казачок, обзавелся, вроде как бы крепостного, – да еще какой смазливый.
В голосе Андозерского прорвалась нотка злобного раздражения. Логин усмехнулся. Спросил:
– Уж не завидуешь ли?
– Нет, брат, я до мальчиков не охотник.
– Ты, мой милый, как я вижу, до глупостей охотник, да и до глупостей довольно пошлых.