Под нарами шуршит еж, заменяющий в доме кота.
Бурану вспоминается вчерашний день. Он занялся было крыльцом — ноги на нем можно поломать. Срубил старые стойки, выкинул ветхие доски и присел покурить. Папироса зажигалась за папиросой, а топор и рубанок так и оставались лежать на земле. Дума была не о них. Мать тревожно поглядывала в окно на сына. Наконец материнское сердце не выдержало, Танхылу вышла на крыльцо.
— Ведь это не к спеху. Ты отдохнул бы сначала. Сходил бы к товарищам, погулял…
Буран, чтобы скрыть душевную смуту, улыбнулся.
— Успею еще погулять. Сначала вот крыльцо починю.
Мать не поверила сыну. Он чего-то недоговаривает. Сердце ее сжалось. Танхылу робко спросила:
— Здоров ли ты?
— Пока что грех на здоровье жаловаться.
…Все идет своим чередом. День сменяется ночью, дума — думой. Вот и еще один день прошел в родном ауле, наступило утро. Чуть заиндевевшие стекла окон посветлели. Пора вставать, старое крыльцо тебя дожидается. Новый забор надо поставить. Дела много, только поспевай.
Натянув хромовые сапоги, почистил их маленькой походной щеткой, натер куском красного бархата, который хранился в вещевом мешке. Сапоги блестят. Теперь и в строй стать не стыдно. Даже командир полка не смог бы придраться.
Накинув шинель, Буран бесшумно открыл дверь, боясь разбудить стариков, спавших чутким сном в другой половине избы.
Лицо и открытую шею обдало свежим ветерком. На дворе шел снег, вероятно последний. Большие белые хлопья лениво ложились на землю.
В детстве, когда шел снег, Буран наивно думал: это над Карасяем летят несметные стаи гусей и роняют свой пух над аулом. Память живо нарисовала другую картину. Падают такие же хлопья снега на плечи, на платок Камили. Тогда они были еще подростками. По щекам Камили текли слезы. Отца ее, налогового инспектора, члена какой-то крестьянской комиссии, человека молчаливого и смелого, нашли в колодце. Ушел из дому и не вернулся. Два дня пролежал в колодце!
Буран помнит, как снял шапку и протянул ее Камиле. Он сам, когда плакал, вытирал слезы шапкой. Мягкая, теплая, она приносила успокоение.
Сердито сняв шинель, Буран повесил ее на сучок. Что прошло, того не вернешь… В шесть десять солдаты занимались гимнастикой. «Ну-ка, браток, вспомним старое. Руки на уровне плеч, ноги вместе! Делай: раз, два, три, четыре…»
Взглянув налево, он увидел — за ним следят. Три курносые девчонки выглядывали из-за забора. Вот еще не хватало! Девчонки живо разнесут сплетни по аулу. Еще, чего доброго, подумают, что солдат молится на улице. Старики, мол, дома на коврике, а этот дядя — на улице, на снегу. Вряд ли кто-нибудь, кроме него, занимается в ауле гимнастикой…
Буран пошел на огород, за сарай. Оглянулся: нет ли еще кого?
И снова стал считать: «Раз, два, три, четыре…»
Пять минут — бокс, два — прыжки на месте. И опять Буран почувствовал на себе чей-то взгляд: за ним украдкой следила соседка-молодайка.
Ну и пусть смотрит! Буран не станет менять своих армейских привычек.