Выход капитана был встречен криками и угрозами. “Не смей трогать”, – шумели крестьяне, потрясая кулаками. Как, эта мразь отваживается грозить? Расстрелять немедленно всю сволочь, с пиздой вместе. Но Аркадий был захвачен врасплох. У него, избалованного крестьянским холопством и трусостью, связанного эпохой доверия и уверенного, что никогда, мол, не посмеют, не было под рукой достаточного количества солдат, чтобы рассеять необычное скопище. Да и стоит ли? Вероятно, из-за такой будут драться с остервенением? Может плохо кончиться! И потом, правительство не похвалит за войну из-за бляди… Словом, отказавшись от немедленных действий, он сделал улыбку и, перегнувшись через перила, спросил, в чем дело.
В ответ мраморное изваяние оживилось и, выйдя из почтительно расступившейся толпы, подошло к управлению. “До чего красива, право, если бы не была беременна, я готов ради нее изменить вкусы”, – бормотал Аркадий.
Когда с наступлением ночи Лаврентий вернулся в заумную деревушку, он застал Ивлиту не в трауре, а в розовом платье последней моды, широком и в складках, так что живот был мало заметен, воскресной, с высокой прической и унизанной драгоценностями, привезенными Лаврентием из города, сказочно красивой и веселой. Тщательно накрытый и убранный бумажными цветами стол, заставленный блюдами и блюдами (у Лаврентия глаза воспламенились при виде этого изобилия, после стольких пещерных месяцев), а посередине стола лежал бездонный серебряный рог, как будто тот самый. Лаврентий смутился и спросил, чем все это вызвано.
“Просто досужая выдумка”. Ивлита хочет отпраздновать по-хорошему их примирение и возврат в деревушку.
Конечно, Ивлита права, согласился Лаврентий. Разумеется, вот этот мещанский быт и есть настоящая, добропорядочная жизнь, а все остальное – суета, недомыслие или непоседливость. Чтобы быть счастливым, ничего не требуется, кроме сытого ума и глубокого сна. “Ну что же, отлично, – заключил Лаврентий, размякнув неожиданно и раздобрев. – Начнем жить по-новому”. И, углубившись в кресло, потребовал вина.
Ивлита взяла со стола серебряный рог, наполнила благоуханной водкой и поднесла. Лаврентий заколебался. Слишком он был измучен и загнан, чтобы устоять против такого объема. Но воспоминание первой встречи хлестнуло по самолюбию. Лаврентий принял рог и опустошил его, не отрываясь.
Никогда не пивал Лаврентий такой крепкой водки. Тотчас все захромало, заколесило и дыхание оборвалось. До чего, однако, он слаб. Ноги отнялись, а в глазах пошли украшения, менявшиеся, менявшиеся, били горячие водометы, потом как будто холодные, а затем все отодвинулось в неопределенную глубь, на самом дне каковой купалась Ивлита, окрыленная и стремительно приближавшаяся. Чувствовал Лаврентий, что Ивлита около него, гладит его по голове, расстегивает ему ворот, снимает с него патронташи, достает у него из за пазухи пистолет. Зачем это? Собрав силы, Лаврентий открыл глаза и посмотрел на нее вопросительно и с опаской. Но было поздно.
Подняв серебряный рог, Ивлита нагнулась и с зовом “войдите” ударила Лаврентия по голове с такой силой, что молодой человек вывалился из кресла, даже не застонав.
А комната уже была переполнена. Капитан Аркадий, улыбающийся и самодовольный, солдаты, полицейские, несколько деревенских. Выронив рог, Ивлита отвернулась и отошла в угол. Не посмотрев даже, когда окровавленного и основательно связанного Лаврентия выволокли на двор. Так и осталась стоять, пока все не ушли и последним капитан Аркадий, долго шагавший по опустевшей столовой, надеясь, что вот обернется Ивлита, заговорит, и не решавшийся нарушить молчание. Потеряв терпение, он выскочил на двор и целую ночь прогулял, на отвратительный холод несмотря, отказываясь переночевать у кого-либо.
Когда рассвело, Лаврентий стал приходить в себя. Капитан, опасаясь припадков ярости, приказал потуже стянуть веревки. Но меры предосторожности были излишними. Лаврентий не шевельнулся. Его взгляды скользнули по представителям власти и остановились на доме, откуда его выволокли. От этого дома Лаврентий уже не отрывался, пока его не привязали к носилкам и не понесли прочь. Лаврентий плакал.
Перед отходом Аркадий извлек из кармана пачку денег, хотел было послать их с солдатом, но потом отважился и, войдя в дом к Ивлите, бросил деньги на стол.
Ивлита сидела против окна, уронив обласканную солнцем голову, и что-то мурлыкала, пустую покачивая колыбель.
16
Стоило молодому человеку, перейдя необозримую тюремную камеру и отдохнув у стены, решиться на новых четыре шага, и он чувствовал: в одной из подметок его туфель есть какой-то излишек, причиняющий боль при каждом шаге. Но занятый гневом и горечью, и не любопытствовал, почему это.
Узкая бойница старинной крепости, в тюрьму обращенной, служившая окном в камере, была недостаточна, чтобы осветить каменный мешок, но тем ослепительней блеск наружный и выпуклей предметы внешнего мира. Достав руками до щели, Лаврентий ухитрился приподняться и глянуть, и горы в снегу, отечественные горы, замыкавшие горизонт на северо-северо-востоке, были такими близкими и навязчивыми, точно Лаврентий смотрел на них из родной деревни. Но теперь их вид не внушал радости и не оставлял равнодушным. Они угнетали, неотступные, и Лаврентий, якобы замкнутый, от мира отгороженный, но в действительности одного и того же знакомого, скучного мира не избегший и к горам прикованный, сообразил, что в тюрьме потеряна последняя надежда на избавление. Наконец он понял, до чего мал и невыносимо стеснителен уготованный ему замок.
И Лаврентий решил, что не будет пытаться и потому отселе никогда не выйдет. Суд и палач незначительны. Жизнь пройдена, и смерть уже прибывает легкими клубами. Избавительная уведет в подземелье без сна, солнца и воздуха.
Машинально играл молодой человек кандалами, отягощавшими ноги, и ему показалось, что ведь не впервые перебирает звенья. Но когда это было? И, отступив от одного дня к другому, в который раз осмотрев жизнь, нисколько не трогавшую, миновав равнодушно и измену Ивлиты, вероломство Василиска, продажного Галактиона и Луку-предателя, все в поисках происхождения этих цепей, Лаврентий наконец вспомнил, что в тот вечер украшали они спину и опутывали шею брата Мокия. Когда монах полетел под откос, железо распуталось и осталось блестеть на берегу. Не так ли, присев, теребил оковы Лаврентий, требуя от них рассказа о человеке, носившем их добровольно.
Не стоило и докапываться: воспоминания – только воспоминания, ибо Лаврентий еще жив, а ум его уже умер. Вериги не вызывали ни отвращения, ни страха, ведь и он надел их по доброй воле. Бренчали, и только.
Лаврентий попробовал встать и снова почувствовал боль в подошве. Решился снять обувь. Подметка была твердой, толстой, что-то скрывавшей. Лаврентий разорвал туфлю, разделил подметку и увидел, что в нее вшита пила.
Что бы это значило? И сколь ни покинул его ум, а Лаврентий догадался, что пилу зашили нарочно, обувь подсунули при приеме в тюрьму, чтобы позволить ему спастись, что стараются какие-то неизвестные почитатели ему помочь, и всеми преданный, все-таки не один. И откуда-то новая нахлынула мощь, решимость и надежда. И он всю жизнь не так ли пилил стволы и доски в родной деревне, тонкая сталь разрушала всегда каштаны и сосны, как теперь правительственное железо? Работа окончена. Отдых до завтра. Бежать, как можно скорее, на волю.
ebooksa