– Вы проницательны, Ильязд.
– Вы не монархист, по той же совести.
– Нет. Форма правления меня не интересует.
– Завтра вы можете примкнуть к большевикам.
– Не вижу ничего невозможного, если…
– Какого же черта вы путаетесь во всю эту сомнительную историю с превращением Софии в церковь и прочими атрибутами? Какого черта вам дубрава с колоколами?
– Как будто это все мне мешает быть русским! Поймите, Ильязд, я не монархист, не христианин, я русский, и только, и если я терплю соседство всех этих белогвардейцев и прихожан, то потому только, что нет иного выбора, и потом не все ли равно, с кем осуществлять такие прекрасные задачи. Вы знаете, что когда большевики вошли в Тифлис, здесь пили за здоровье большевиков. Надеюсь, вы меня понимаете.
Он стоял, прислонившись спиной к стене, отвернувшись от города, опустив руки, успокоившись от минутного возбуждения, – минутная передышка – все в той же нелепой войлочной шляпе, налезавшей ему на уши, с жидкими зачатками бесцветной бороды, с глазами, воспаленными от бессонных ночей и вероятных пороков.
– Вы ходите к женщинам? – спросил Ильязд.
– В бардаки – нет, боюсь заразиться, но смотреть люблю, очень уж здорово там, в Галате11.
– А кроме?
Яблочков залился краской.
– Есть одна на Халках. Она меня утешает. Но чересчур с головой, от нее на Птичью улицу12 тянет.
– Это не от нее, а от вашей философии.
– Вы циник, Ильязд. Говорите о женщинах, если хотите, но не суйтесь в дела серьезные.
– Здорово. Я вот только женщину и считаю делом серьезным, а всю вашу серьезную философию – переливанием из пустого в порожнее. Трата времени, понимаете. Рукоблудие, вот что!
Яблочков так изменился в лице, что узнать его нельзя было. И без того бледное и жалкое лицо его невероятно побелело, и глаза, утомленные и с красными прожилками, стали чистыми и блестящими. До чего он был хорош в эту минуту! Ильязд смотрел на него с восхищением, вспоминая о своих первых восторгах на улице Величества. Но Яблочков сжался и ринулся на Ильязда. Однако, сколь Ильязд не был захвачен врасплох, ему повезло поймать руки Яблочкова в свои и сломать его натиск.
– Пустите, – кричал, брызжа слюной и задыхаясь от бешенства, Яблочков. – Я убью вас, убью вас, циник! Если кого нужно вешать, уничтожать, так таких, как вы, высокомерных умников, все презирающих! Не смеете, вы не смеете так оскорблять меня!
Ильязд искренне сожалел о своих словах.
– Простите, я вовсе не хотел вас оскорбить, – закричал он с досадой. – Я хочу вас предупредить.