Философия футуриста. Романы и заумные драмы

Синейшина засмеялся.

– Не прикидывайтесь. Вам это не идет. Вы более чем знаете, что русские действительно подготавливают нападение на Айя Софию и захват Стамбула.

Ильязд остановился, подошел вплотную к великану и сказал: “Мне нужно вас видеть, чтобы с вами говорить. Зайдемте в Малое Поле, если мое общество вас не пугает. Сидя, за столиком, я вам лучше отвечу на ваш вопрос”.

Синейшина отвечал кивком головы, и они вошли в сад, еще не закрытый. Многочисленные перотские обыватели потели за столиками и благоухали ногами, хотя было еще далеко до жарких дней.

– Я знаю или более чем знаю, что русские оборванцы готовят захват Айя Софии. Но так же, как и вы, я знаю, что это комедия. Тогда как ваша игра поведет к погромам и убийствам.

Ильязд выпел фразу и, откинувшись на спинку стула, жадно вдыхал купленный им у входа букет роз.

– Комедия, – возмутился Синейшина с искренним негодованием в голосе, – почему это вы выдумали, что это комедия? Потому, что я принимаю меры, чтобы это мероприятие не удалось, и потому, что оно не удастся. Скупать оружие – это комедия? Устраивать склады – это комедия? Знаете ли вы, с каким упорством это оружие собирается, на какие жертвы беженцы не идут, чтобы приобрести его? И вы называете это комедией. Как бы не так. Если бы мы стали усыплять себя заявлениями, что все это комедия или пустяки, дождались бы захвата Стамбула и такой резни, на которую одни вы, русские, способны. Нет, лучше несколько убитых при погромах и нападениях, о которых вы говорите, чем эта неизбежная и жестокая до последней степени бойня.

Он опорожнил стакан и в бешенстве бросил его через изгородь вниз, на кладбище.

– Не горячитесь, Мумтаз-бей, вы себя выдаете. Вы фанфарон, но я убежден, не сомневайтесь в моем беспристрастии. Поэтому слушайте меня внимательно, я более чем рад нашей встрече, которая мне развязывает язык и руки. Я сожалею даже, что не смог вас видеть раньше, тогда, я убежден, вы бы воздержались от сегодняшнего выступления. Да-да, не перебивайте. Так вот. Русские действительно кое-что затевают. Но я утверждаю, что ни один из этих оборванцев и бывших людей не сошел на землю после плаванья из Крыма с целью что-нибудь затеять; что если они что-либо и затевают, то хотя и с обильной болтовней, но без всякого одушевления и особой охоты, и, наконец, их подбивают на эту затею со стороны, я бы сказал, гонят в шею, чтобы как-нибудь оживить дохлую и раздохлую мечту о Софии – православном храме и заставить их что-нибудь делать ради оной мечты.

Синейшина обрушился кулаком на столик, но ничего не сказал.

– Вся эта история – предприятие некоего Суварова, американского подданного, который эту идею всячески раздувает и одновременно продает за большие деньги русским дрянное оружие для этого дела и в то же время снабжает русских деньгами в обмен за последнее, что они успели вывезти из России, на предмет покупки этого оружия и организации выступления. Я не напрасно провел шесть месяцев в Стамбуле. Теперь для меня это не подлежит никакому сомнению. И если бы завтра, вместо того чтобы призывать к погромам, вы покончили бы с этим дельцом, возможность русского выступления рассеялась бы как дым.

Ильязд был доволен собой. Образ Суварова был настолько правоверным, соответствующим заученным формулам о личности дельцов, наживающихся на войне и потому на войну толкающих, что нечего было и задумываться, не было ли тут какого-либо промаха в рассуждениях. Нет, Ильязд вскрыл философию происходящего, видел на самых глубинах ее двигателя, и, естественно, оставалось только гордиться собственной прозорливостью. Откинувшись на спинку стула, полулежа, излюбленная его поза, он с любопытством рассматривал собеседника, ожидая решительных результатов от своих разоблачений. Но Синейшина, хотя и пришел в возбуждение, мало вязавшееся с сильным его характером, отвечал злым смехом на высокопарную речь Ильязда.

– Вы, вероятно, думаете, что сообщаете мне новость. Прав был старик Озилио, упрекая вас за неумение делать выводы. Философии недостает вам, молодой человек, философии. Роль Суварова мне превосходно известна. Ну что ж, он делает свое небольшое дело, и только.

Он бросил на землю папиросу, не докурив ее, растоптал с бешенством, достал новую, закурил, убедился, что она плохо курится, снова бросил, снова растоптал, извлек третью, повертел, помял, закурил, выждал, чтобы убедиться, что эта годится, и продолжал унижать посрамленного Ильязда:

– Вы думаете, это так легко – вдохновить толпу на подвиги? Вы воображаете, что достаточно истратить некоторое количество денег, и вот, публика готова лезть на рожон и, безумствуя, вознаградит вас сторицей? Упрощенная философия! Или вы не пережили войну и переворот, или не знаете, что подъем масс – нечто чрезвычайно редкое и сложное и хотя, разумеется, поддается управлению и может быть подготовлен, но издалека и в течение продолжительного времени. Суваров, я смеюсь над вашим Суваровым. Классический тип еврейского ростовщика, только с американским паспортом, и только. Не он, так другой. Что он тянет с вашего брата три шкуры, выкачивает из беженской среды все до последнего гроша, до нательного креста и скоро снимет с оборванцев нательные лохмотья, это тоже верно. Но вот то именно, что эта среда дает себя до такой степени обворовывать, обирать, готова на какие угодно жертвы, и есть показатель, что в этой среде есть подъем, готовность к жертве, вдохновение, а не одна только вымученная выдумка.

Разумеется, Суваров ваш не дурак. Он до такой степени распространяет повсюду формулу, подобную вашей, что, если бы я не знал вас за праздного мечтателя, я бы мог подумать, что вы осуждаете его по его указанию, чтобы на деле снова защитить его, – снова загрохотал Синейшина, тогда как Ильязд уже окончательно лежал на своем стуле…

– Да-да, это вас удивляет, но это именно так. Суваров рассказывает всем, что русские – дураки, пустил в ход в англо-американском обществе Пера русское бранное слово, которое вам должно быть известно, что русские говнюки затеяли какое-то нападение на Константинополь и Софию и обратились к нему с просьбой достать оружие и что он не в силах им отказать, кое-что им поставляет, но такую заваль и дрянь, с которой они ничего сделать не смогут. Но что он поставил об этом в известность союзное командование, и что англичане и американцы, во многом ему обязанные и несомненно заинтересованные им в прибылях с этого дела, позволили ему немного постричь говнюков, которые ни на что другое не способны. Что это, мол, одна пустая комедия, или лавочка, и, когда говнюки захотят пойти дальше картонных процессий, они будут немедленно арестованы союзниками, сосланы куда-нибудь, и останется только разделить барыши… Как видите, его построение мало чем отличается от вашего, – снова загрохотал Синейшина.

– К этому я в силах присовокупить, – продолжал он, добивая Ильязда, – что я не уверен, что дело это было затеяно Суваровым. У меня есть основания предполагать, что эта облава на русских беженцев была сочинена английским командованием и что Суваров всего-навсего подставная личность. Но я прошу вас также обратить внимание на то – это по поводу вашего негодования относительно натяжек в моей речи, – что оружие, поставляемое беженцам, советского происхождения: оно посылается большевиками в Трапезунд или идет через Карабах в Ангору, но кемалисты до такой степени довольны этой помощью, что предпочитают при помощи Суварова сбыть его белогвардейцам… – и он снова загоготал.

– Ну что, молодой человек, опоздали вы с вашими выводами. И кроме того, теория Суварова, ваша теория, предполагает, что добровольцы, действительно, самые последние говнюки. Суваров это предполагает из американской гордости, для которой русский, по существу, не отличается от проклятого негра, а вы, вы ослеплены вашим презрением к соотечественникам, слишком набившим вам оскомину. Но мы, турки, не делаем столь поспешно выводов. Я сомневаюсь, чтобы заговорщики были дураками, и только. И если среди них окажется хотя бы одна голова, то и построения Суварова и английского офицерства (вот это уже действительно говнюки) полетят к черту. И тогда… И вот этому тогда мы и должны помешать во что бы то ни стало…

Ильязд чувствовал необходимость переменить разговор. Защищаться нечего было. Еще раз он был одурачен. Но до каких, спрашивается, пор? Сколько времени будет тянуться эта канитель? Сколько еще глав в этой невыносимой повести? И сколько раз будет раскрываться все новый смысл незначительных столь, казалось бы, событий? Характер требовал передышки, отложить до новой схватки вопросы. Но волнения в английском участке и в Айя Софии, разделенные всего несколькими днями, давали себя чувствовать, и необходимо было использовать встречу с Синейшиной. Поэтому в минуту, когда он до такой степени съехал на край стула, что готов был вот-вот упасть, Ильязд неожиданно воспрянул и, выпрямившись, перешел в наступление: