Мусульмане, в окрестностях Айя Софии складывают оружие, медленно подвозят каждую ночь, чтобы в нужную минуту вооружить десятки тысяч. О, русские, мы знаем их за зверей, за варваров, мы знаем их за кровожадных зверей, за безжалостных казаков, за насильников, за грабителей на большой дороге, за пьяниц и пачкунов. Но мы не знали, что все эти качества они превосходят по силе притворства. Они развернули перед вами картину окончательного падения, пооткрывали в всех концах Стамбула увеселительные заведения и дома свиданий, где их обнищавшая знать убирает тарелки или предлагает себя без различия пола к услугам за некоторое вознаграждение. Какая достойная слез картина. Но за этой жалостной декорацией скрывается железная подготовка, в подвалах столовых складываются ружья, в домах свиданий их женщины продаются, чтобы лучше наладить дело, и, проснувшись в одно несчастное утро, вы увидите развевающимся на башнях трехцветный флаг.
Даже величие сегодняшней ночи попрано ими. Даже сюда не постеснялись они проникнуть. Сейчас в нашей среде находится русский, который слышит все, наблюдает за нами, изучает путь, по которому они собираются водрузить на Софию крест. Ищите его и предайте смерти”.
Резким движением Хаджи-Баба заставил Ильязда подняться и бросился по галерее, увлекая за собой последнего. В поднявшейся невообразимой каше, так как находившиеся на хорах бросились вслед за ними к лестнице, пытаясь пробраться вниз, чтобы принять участие в охоте на русского, их бегство вышло вполне естественным. Но, пока внизу толпа бушевала и наполняла мечеть резкими криками, а те, что были на хорах, текли вниз, Хаджи увлек Ильязда в самый конец галереи, где были сложены книги и нагромождены сундуки, желая спрятать Ильязда за хламом. Но после минуты раздумья он окрикнул Ильязда и потребовал, чтобы тот вышел:
– Плохое убежище. Двери закрыты и здесь они вас найдут несомненно. Единственное твое спасение – смешаться с толпой. Я останусь рядом, пока мое соседство не будет показателем, Мумтаз-бей знает, что ты живешь у меня. Бежим, ты достаточно похож на турка, чтобы в толпе можно было узнать. Если угодно Аллаху.
Они снова бросились бежать вдоль беговой галереи, направляясь к лестнице. Не успели они добежать, а принуждены были остановиться, как остановились и замерли все вокруг них, пораженные зрелищем. Напротив, в северной галерее, отведенной под склад и где молящихся не было, на перилах стоял офицер в темных штанах, но белой рубахе, делавшей его особенно видным, с длинной светлой бородой, падавшей ему на грудь и громко кричал тысячной толпе по-французски: “Вот я, русский, ловите меня!” Молчание сменилось воем и криками, и все бросились к лестницам, где началась невероятная давка. Хаджи-Баба грузно сел на пол с явным облегчением. Но Ильязд остался стоять замертво: в русском он без труда узнал преобразившегося Синейшину.
А Синейшина бросился вдоль галереи и железного балкона в направлении алтаря и, пока преследующие ворвались в геникей11, исчез за столбом и при помощи прикрепленной к окну проволоки или веревки поднялся на руках и исчез в окне, раньше, чем его успели настигнуть. Когда Хаджи и Ильязд вышли из Айя Софии с предосторожностями, то узнали, что русскому удалось спуститься на крыши окруж<ающих> строений и исчезнуть в ночи, так как поймать его не удалось.
В клокочущей толпе, медленно вытекавшей на площадь после внимательного осмотра, им удалось благополучно миновать заставу. “Отправляйся сейчас же на тот берег, улицы теперь оживлены, сможешь пройти незаметно. Здесь оставаться ни в каком случае нельзя, завтра русскому нельзя будет показаться в Стамбуле безнаказанно, в Пера другое дело. Он силен, Мумтаз-бей”.
Ильязд не выдержал:
– Да ведь этот русский, был вовсе не русским, а он сам, переодетый и с приклеенной бородой.
– Да я это отлично знаю, – процедил Хаджи-Баба, – и не я один. Но Мумтаз не брезгует такими приемами, чтобы разжечь ненависть к русским. И, как видишь, преуспевает здорово.
Весть о событиях в Айя Софии еще не успела разнестись по городу, и ночное веселие, беззаботное, было в полном разгаре. Опять дребезжали заводные пианино, продавцы лакомств и питей кричали, и в кофейнях блаженствовала намолившаяся за день публика. На мосту продавали и хлеб, и булки с сосисками и бублики с маком. В Черной деревне кондитерская к своему дневному триумфу прибавила ночной, но ночь мешала видеть ее заразительность и злодеяния.
Неподалеку от башни, на подъеме, Ильязд обернулся, услышав за собой шаги Синейшины. Действительно, это был Синейшина, снова в турецкой, уже не монашеской одежде.
– Вы не будете отрицать, что я вас вывел из неприятного положения.
– Которое вы сами создали.
– Я весьма сожалею, что вам пришло в голову посетить мечеть в вечер, когда я должен был начать поход против русских. Я не мог, впрочем, отложить своего выступления и только подумал о вас.
– Спасибо. Я все-таки думаю, что русская форма и отступление были приготовлены вами загодя и ваше появление в качестве русского было сделано не ради моего спасения.
– Пусть будет по-вашему.
– Послушайте, Мумтаз-бей, вашу ненависть к русским я понимаю и разделяю, быть может, вы это знаете. Но ваше ожесточение против беженцев, с ним я не совсем согласен.
– Молодой человек, вы не станете отрицать, что через полгода после нашей первой беседы и схватки оказался прав я, а не вы.
– В чем?
ebooksa