Однако к делу. Зачем я пришел к вам. Я мог бы и не прийти. Ваша помощь мне не нужна, деньги все равно идут мне, что вы избегаете Озилио – я предполагаю. Если я пришел сюда, то потому, что я считаю, что в деле надо быть честным коммерсантом и сотрудники должны быть заинтересованы в прибылях.
Так вот. Не думайте уезжать. Не упускайте этого случая. Пока продолжайте держаться в тени, как до сих пор. Вы выдвинетесь вперед в нужную минуту. И наконец самое главное: слушайте Суварова, Суваров – деловой человек, играйте, я отвечаю за вашу жизнь. Что бы ни случилось, обещаю вас вытащить из огня, если вы перестанете играть в гуманиста. Вот и все. До свиданья.
Он вытянул большим и указательным пальцем левой руки из левого верхнего жилетного кармана скатанную в трубочку бумажку, обронил ее на стол, беря шляпу, направился к выходу, открыл дверь и с порога:
– Мессия, мессия! Неужели вы не чувствуете, до чего это весело? – и хлопнул дверью.
Ильязд, подперев голову руками, долго смотрел на огонь настольной лампы, усталый, опустошенный, не разбиравшийся ни в мыслях, ни в событиях, потом положил голову на руки и уснул.
Он дремал, вероятно, долго, так как, когда он проснулся, лампа еще горела, но керосину оставалось на самом дне. Он задул лампу и вышел на обрыв. Ночь была полна изумительного великолепия. А вдруг опять женский голос? Прислушался. Но никто не пел.
Все это слишком утомительно и требует рассуждений. Надо менять решения и так далее. Лучше ни о чем не думать. Он уедет – и делу конец. И конец разговорам, разговорам, неистощимому словоблудию.
Запах поджариваемого в сахаре миндаля долетел до него снизу.
“И пусть обжираются без меня сахаром”, – добавил он и сплюнул.
Ночь откровения! Несколько слов, которых было достаточно, чтобы осилить мир. На страшной высоте мир ежится, вспоминая об этой силе. Разве может что остановить живое слово? Разве есть какая-либо запруда ему? Участь столетий была решена. Великие превращения были предназначены. Пять стихов, пяти стихов было достаточно, чтобы найти точку опоры, над поисками которой столь бился в бессилии древний мир6.
Поэзия. В ответ на хитрейшие умствования отцов и сынов церкви, на яростные споры богословов и умников, на рассуждения вокруг и около по поводу лиц и естеств, ночь отвечала простейшими певучими фразами. Ислам – это подымающийся ветерок, сад, полный цветов и благоухания, шелест листьев и трепетанье созвездий. Соловей, изнывающий у ручья. Стадо овец, подымающихся на песчаный холм. И песня, кружащаяся во тьме вместе с песком.
Философии нет места в исламе. Философия, плод несчастного древнего мира, желавшего все преодолеть рассуждениями и построениями. Философия – это христианство и затем византизм, пошлая европейская цивилизация, вооруженная и бессильная, умирающая от сомнений. Ислам не знает сомнений, чужд игры ума, ислам прост. Он ближе всякой иной к человеку. Он человечнее и свободнее всякой иной.
Софии нет места в исламе. Завоеватель7, обративший ее в мечеть, вместо того чтобы не оставить камня на камне, соблазнился ее великолепием и был жертвой рекламы, которую ей сделала Византия. София-мечеть – важнейшее из исторических извращений ислама. В этой постройке, где все размеры не что иное, как посылки или образы, где всё – философия чисел, фигур и линий, нет места кораническим песнопениям. Неправда, что символы Нового Завета, сохранившиеся в нем из Старого, перешли в ислам. Ислам прежде всего первая реформа и как таковая прежде всего реакция против Софии. Оставьте христианам их словоблудие.
И одна, в сию ночь, самая торжественная служба была в Софии, и, освященная изнутри, она посылала, через отверстия своих сорока окон, длинные снопы лучей, терявшиеся на высоте8. Что может быть труднее, как устоять против искушения перед созданием человеческим. И, однако, Ильязд знал, что он не поддастся ни теперь, ни после, не сдастся всем этим умникам, не запутается в хитросплетениях и его взгляд останется таким же простым и безразличным.
Поэты, бродящие9 по долинам, учитесь у пророка. Бегите философии. Да будет ухо ваше чутким и глаз зорливым, но не думайте, что поэзия – лепка. Не думайте, что пере<д вами> резец, которым из камня медленно высекается статуя. Поэзия – ключ, бьющий из-под земли. Ислам – родник, вырывающийся из-под песка. Вода, живая вода, не стоит на месте, она бежит, и каждая минута уносит ее все дальше. Бегите труда, тяжелых обязанностей, не обременяйте себя, не изнуряйте лишениями. Да будут обязанности каждого легки. Ислам есть сад, растущий на склоне. Не забудьте, что кроме роз, надо сеять в нем лень. Что розы растут на солнце, что почва плодородна, что прожить жизнь в саду, лежа на солнцепеке, человечнее, чем хлопотать в городах и ломать себе голову над проклятыми вопросами. Не думайте, и проклятые вопросы разрешатся сами собой. Да будет ваша жизнь приятной и легкой.
Все религии были созданы, чтобы связать человека, один ислам – чтобы человека освободить. Религия каждого по себе, религия, где значение духовенства ничтожно, где нет традиции, нет толкования, нет тайного смысла, так как мудрость не играет никакой роли. До ислама религии учили, что мир есть проявление Божественной Мудрости, Софии, ислам впервые презрел это миропонимание. Впервые то, чем Моисей столь кичился, чем хвастали все, начиная с Еноха и до Иисуса, близость к богу, виденье бога, большее приближение к богу, оказалось не имеющим никакого значения. Весь хлам традиций, весь хлам толкований, весь хлам раскрытия, все впервые оказалось действительно хламом. Искупление, какая невыносимая дичь! Зло мира есть гордыня ангелов, пожелавших рассуждать. Дьявол – резонер, вот его главный недочет. Не рассуждайте, не пытайтесь проникнуть в тайны, так как тайн никаких нет, не мечитесь, не думайте, что мир сложен, так как он прост, так как он результат божественного вдохновения, божественной прихоти, создан так себе, ради создания, и земной путь не греховен и не страдания, а просто всякий живет, как живется, и только.
“Нет, нет, тысячу раз нет, рассуждения и доказательства Синейшины не стоят и ломаного гроша, – повторял вслух Ильязд, – оберегать Айя Софию как величайшее достояние ислама, что за глупость”. Да и Стамбул вовсе не фигурирует среди священных градов ислама. Это стремление раздуть вопрос о Софии – результат простой реакции против вековой болтовни русских. И если в христианстве Софии надлежащее место, так как Новый Завет есть завет Софии, в конечном счете, и вся мистерия, в которой Иисус и ученики были только актерами, но мы не знаем ни сочинителя, ни режиссера, если таковым не был Предтеча и если сочинителями не были волхвы и весь Новый Завет – мистерией, сочиненной для доказательства астрологии10, то претензии мусульман – просто вопрос самолюбия, и только. Нет, к черту эту уродливую махину! Нечего и говорить о ее возврате – и почему грекам, почему русским? ну, все равно, христианам? – и нелепо ее держать в исламе, извращая ради постройки, довольно-таки эклектической и весьма сомнительного вкуса, религию и делая из этого камень преткновения, восстаний, войн, боен и черт знает чего. Не правильнее сделать то, что должен был сделать еще Завоеватель?
Ильязд машинально положил монету в протянутую руку, вступил на мост, посмотрел на огни набережной, провел рукой по лбу и сказал вслух: “Да, ее надо взорвать, это единственный выход”. Тотчас он вспомнил о разговорах, что Айя София минирована и что духовенство готовилось в случае поползновения греков при вступлении в Константинополь отправить ее на воздух. Тогда не отправили, теперь отправим. И этот вывод, добравшийся до него после столького бреда, во время незаметно протекшего путешествия от дома, упал на него откровением. Идея. Подумать только, как это упрощает обстоятельства! Ни русского восстания, ни дурачеств Озилио, ни мессии, сочетающегося с Софией, которую он, мессия, так ненавидит. Отправить строение на воздух. Боже, до чего это было придумать! И, однако, какой невероятный путь он совершил, прежде чем дойти до этого! И до чего он устал.
Неожиданно его существование наполнилось новым смыслом. Вот только что он шел, сам не зная куда и зачем, а теперь знал отлично, куда идет и зачем, теперь у него была цель, точна и проста, и шаги его твердыми и голова его иначе посаженной, и преисполнен он был сознанием своего предназначения.
И подумать только, из-за чего, в конце концов, была невероятная сия канитель. Из-за какой-то постройки, из-за архитектуры, из-за камней, из-за вещественного предмета, как будто можно жертвовать жизнями ради чего-нибудь, кроме идей. Потом он остановился и переспросил: из-за идей? – и рассмеялся. Как будто идеи не являются только ширмами. И продолжал путь.
ebooksa