Когда нам семнадцать

— Ушел, гад!.. Сейчас нагрянут!.. — тяжело вздохнул Свенчуков. — Быстрей, быстрей, — заторопил он и, взгромоздив на спину связанного немца, понес его к своему буланому. Очнувшись уже в седле, немец заорал, и я заткнул ему рот снятой с головы пилоткой.

Рев моторов за спиной подстегнул нас. Мы сразу пустили коней в галоп. Но и это не спасло положения. Маленькие юркие машины, похожие на разъяренных зверей, преследовали нас все ожесточенней. Лучи света, путаясь в дождевых струях, пугали и без того растревоженных коней. Когда раздались первые выстрелы, мы, не сговариваясь, свернули к болотам.

Топь и кусты на время приостановили гитлеровцев. Громко ругаясь, они бросили мотоциклы и, растянувшись цепью, побрели по воде. Теперь позади нас светили не мотоциклетные фары, а всего-навсего ручные электрические фонари. Однако их яркий свет пробивал пелену дождя, и надо было срочно менять направление. Свенчуков крикнул, чтобы сворачивали направо. Путаясь в болотной черни, мы все дальше уходили от злого посвиста пуль, и немцы, чувствовалось, теряли нас из виду. Голоса и выстрелы становились тише, отдаленней и все больше накрывались шумом дождя. Но это как раз и несло нам беду.

Дождь усиливался. Сейчас, когда мы находились вдали от преследователей, начался настоящий ливень. Холодные, упругие струи воды били нам в лица, в спины коней. Те, проваливаясь в трясину, испуганно ржали.

Не видя в темноте Свенчукова, я представлял, как туго сейчас ему. Лежавший позади седла лицом книзу верзила-немец мешал управлять и без того ошалелым буланым. Среди шума ливня я слышал тяжелый храп буланого и лязганье зубов по трензелям. Потом он все чаще стал останавливаться, отдыхать.

Стараясь быть ближе к Свенчукову, я думал, чем бы ему помочь, и наконец крикнул, что готов принять его тяжелую ношу. Старший не ответил. Он боялся доверить «языка» моему низкорослому Омголону.

Немного погодя в шуме ливня я все же услышал голос Свенчукова. Он что-то кричал Карпухину и, съехавшись в темноте, проклиная на чем свет связанного по рукам и ногам немца, они переместили его на спину карпухинского орловца.

Но Карпухину пришлось еще труднее, чем Свенчукову. И не потому, что мешал ливень. С той минуты, как Карпухин принял немца от Свенчукова, его сильный послушный орловец словно одичал. Беспрерывно брыкаясь и мотая головой, он делал все, чтобы сбросить груз в болото. Опасаясь, как бы немец не захлебнулся, Карпухин развязал ему ноги и усадил на круп коня позади седла. Я это хорошо видел при свете молнии.

Но потом снова наступила темнота. И вдруг в гуле громовых раскатов послышался крик Карпухина. Я не мог понять, что произошло, пока снова не блеснула молния. Свенчуков, свесившись с седла, держал обеими руками за шиворот отчаянно вырывающегося немца. Карпухин, быстро двигая руками, старался спутать ему ноги. Рядом с верзилой-немцем он казался совсем маленьким.

«Сбросил конь», — промелькнуло у меня в голове. Я кинулся на помощь, и мы быстро утихомирили «языка». Как выяснилось потом, он сам, намереваясь бежать, спрыгнул с коня Карпухина.

Связанный теперь по рукам и ногам немец был безопасен. Но что с ним делать дальше? К тому же он наглотался ила и его беспрерывно рвало.

— Отставить! — заорал Свенчуков, когда Карпухин попытался взвалить немца к себе на спину, чтобы нести к коню. — Коркин, твой черед!.. Вали его на брюхо, коль не хочет сидеть!

Я подвел Омголона к пленному и с помощью Карпухина стал затаскивать его на спину коня. Надо было положить его так, чтобы он больше не сорвался. Для этого мы накрепко приторочили его к задней луке седла.

Приняв на спину тяжелый груз, Омголон недовольно всхрапнул. Но когда я уселся в седло, он спокойно и деловито побрел по болоту. Казалось, он не шел, а плыл. Тем не менее все мы — и я, и Карпухин, и Свенчуков как-то вдруг воспрянули духом.

Так брели мы в струях ливня, в грохоте грома не меньше часа. Зловещие вспышки молний то и дело высвечивали наши сумрачные осунувшиеся лица. На душе было тягостно.

Нелегким делом оказалось преодолеть перекат реки. Вода поднялась от ливня. Немца пришлось пересаживать к Свенчукову — его конь был выше ростом. Но главное было сделано. К тому же кончился ливень, небо очистилось от туч, и где-то далеко на востоке прорезалась тонкая полоска зари.

Часов около четырех утра мы завершали свой обратный путь через пойму. Кони все выше поднимались над водой, приходил конец болотному царству. Где-то невдалеке должны были находиться и наши боевые охранения. Когда выехали на луг, Свенчуков спешился, подошел ко мне.

— В общем, спасибо, друг, — сказал он, погладив по шее усталого Омголона. Потом принес в каске воды и стал отмывать грязное лицо немца. Плеская на него воду, сказал: «Унтер». Видно, про себя Свенчуков жалел, что перед ним лежал не германский генерал, а всего-навсего унтер; слишком большой ценой достался нам этот «язык».

Курить было нечего: табак и спички подмокли. Свенчуков пожевал галету и, не удовлетворившись ею, голодным взглядом курильщика посмотрел на нас. Потом устало поднялся и снова подошел к пленному немцу. Глядя в его покрасневшие от натуги глаза, он крикнул Карпухину, чтобы тот живей собирался. А сам, усевшись на кочку, разулся, отжал от воды портянки. Потом так же сноровисто обулся, счистил пучком травы налипшие на брюки комья грязи и понес вместе с Карпухиным «языка» к его коню.

То ли от мокрой одежды, пластырем налипшей на тело, то ли от пережитых волнений меня начал пробирать холод. Затрясло вдруг, как в лихорадке. Надо было, наверное, размяться. И я стал бегать между кустами.