…В далекой Дмитровке жили дружно. К самым огородам подступало поле, о котором в колхозе начинали думать еще с зимы. Даже покрытое снегом, безмолвное, без единого тракторного выхлопа, открытое всем ветрам и снегопадам, оно жило в сознании каждого, кто хоть раз приложил к нему руки. И невозможна была бы жизнь села без этого поля.
Но Юлька помнила и то, что общее поле от индивидуальных огородов отделяла изгородь; она была невысокая, ее нетрудно было перешагнуть, но можно было и зацепиться.
«И цех наш, как то поле, — подумала Юлька. — У всех общая цель, общая задача. Но смена кончится, все разойдутся по домам — и точно стенами отгородятся друг от друга. У каждого своя жизнь».
Юлька снова включила станок, он взвыл, набирая обороты. Наметилась первая бороздка. Юлька не отрывала от нее взгляда. А мысли неслись и неслись.
«Ты, Гранина, о долге забыла», — вспомнились ей слова Сени Лебедева. Удивительно произносит слово «долг» Сеня. У него в голове, наверное, все по полочкам разложено: «район чуткости», «квадрат внимания», «улица Заботы», «проспект Требовательности». А я не хочу так! Не хочу!..
Цыганков принимал работу. На куракинскую буксу он только посмотрел, прищурясь, расписался в наряде тут же и сунул его в карман спецовки. У Чекмарева взял наряд, даже не взглянув на работу. Выточенную Бармашовым деталь замерил, еще дольше задержался возле Лизы. Потом Цыганков подошел к фрезеровщикам, а не к Юльке, как делал это прежде, покурил, вполголоса переговариваясь о чем-то с рабочими. В затихшем цехе их голоса звучали густо и устало.
Пять Юлькиных валиков, похожих один на один как близнецы, стояли на станине «семерки». Цыганков бросил докуренную папиросу под ноги и растер ее носком сапога. Длинный, хмурый, он приближался к Юльке, на ходу вынимая штангель. Юлька на раскрытых ладонях протянула ему первый валик.
Цыганков замерил его, отставил. Юлька подала ему следующий также на раскрытых руках.
Беря последний валик, Цыганков чуть помедлил и взглянул на Юльку, может быть, только тут догадавшись о том, что происходит с ней. По молчанию мастера Юлька поняла, что с заданием она справилась.
В субботу из поездки вернулась Алевтина. Случись это за день-два до встречи с Андреем, Юлька, быть может, прокоротала бы ночь у плиты на кухне, чтобы избежать неприятных разговоров с проводницей. Теперь же она спокойно улеглась спать и проснулась лишь утром, когда занялась заря.
Открыв глаза, она увидела собирающихся на базар Алевтину и Лизу. Вытащив из-под кровати чемодан, они набивали «товаром» клеенчатую кошелку. Юлька прикрыла глаза, но из-под ресниц продолжала наблюдать. Потом в окно смотрела на них, пока они не свернули за угол складского забора.
Общежитие еще спало, лишь из мужской душевой слышался плеск воды.
Юлька поднялась на второй этаж и постучалась в комнату Пашки Куракина. Никто не отозвался. Она толкнула дверь и вошла.
На ближайшей к дверям кровати, подмяв под себя подушку и придавив кровать своим грузным телом, спал кузнец Сазонов. Одеяло свесилось, и из-под нижнего его конца были видны большие, с желтыми пятками ноги. Дальше, натянув на голову одеяло, лежал, сладко посапывая, Жорка Бармашов: на тумбочке блестели Жоркины толстые очки. Сам он, маленький и хрупкий, чем-то напоминал Юльке ее брата Гришку — щуплого, детдомовского, с тонкой шеей и острыми лопатками.
Слева у стены лицом вверх спал Пашка Куракин. Одна рука у него лежала так, словно он только что вытирал со лба пот, другая свешивалась с кровати. Юлька подошла к Пашке. Наверное, он уже проснулся, лицо его постепенно обретало жесткие дневные черты, и морщинки у глаз, стертые сном, проявлялись все отчетливее.
Она осторожно дотронулась пальцами до его плеча.
В следующую секунду Пашка открыл глаза и повернулся к ней. Несколько мгновений он молча разглядывал Юльку, потом рывком сел на постели.
— Паша, ты сейчас одевайся, я подожду тебя внизу, — тихо сказала Юлька. — Мы с тобой пойдем. По дороге я тебе все-все расскажу. Ты даже не знаешь, как ты мне нужен…
— Хорошо, — ответил Куракин, — я сейчас.
Барахолка, когда они пришли туда, гомонила, двигалась, переливалась из одного края в другой. Граммофон хрипло играл старинный полузабытый вальс. Возле него, как солдат на параде, неподвижно стоял коренастый старик с прокуренной неряшливой бородой. Когда мелодия обрывалась, дед переставлял пластинку, крутил ручку, и опять из потертой до рыжины граммофонной трубы неслась непонятная, никому не нужная музыка.
ebooksa