— Оставьте меня! Не надо мне вашего сочувствия!
Андрей удержал ее.
— Давай сядем. Садись здесь. — Он первый сел на скамью у ворот и принудил Юльку сесть рядом. — Я, правда, немного устал, — сказал он. — Третий экзамен сегодня сдал. Еще два осталось. — Он тихо, почти беззвучно, засмеялся.
— Чего ты смеешься? — спросила Юлька. — Ты надо мной смеешься?
— Нет. Федотыч мне рассказал и про втулку и про комитет… Я только что оттуда, — сказал Андрей. — Не отчаивайся, Юлька. Всем нам чего-то не хватает, — голос его звучал задумчиво и серьезно. — Я — сам по себе, ты — сама по себе, Пашка — тоже. Мы соберемся и подумаем, как нам быть… Я последнее время много думал над этим.
Юлька слушала его и не понимала, к чему он клонит, чего хочет. Что он за человек? И не могла разобраться.
Она подумала, что он говорит так только потому, что надо было сказать что-то необязательное, как бывает, когда один человек хочет утешить другого и не задумывается глубоко над причинами его горя.
Она не пошла на работу, как обычно, вместе с Лизой. Та ждала ее, нервничала — они ведь могли опоздать. Юлька нарочно тянула время, и Лиза, не выдержав, ушла первой с девчатами из подъемки.
Юльку сегодня пугала встреча с цехом. И чем ближе подходила она к депо, тем невыносимее становилась ее мука. Она представила себе сострадательный взгляд Лизы, осуждение Цыганкова — и еще более замедлила шаги. Уйти бы и никогда больше сюда не возвращаться! Что ее держит здесь?..
Юлька шла через пути. На стрелках в обе стороны от нее разбегались рельсы, раздваивались, расходились. Некоторые из путей упирались в тупики, другие уходили вдаль и, казалось, им не было конца.
И вдруг пришла другая мысль, отчетливая, будто она читала ее. «Если я сейчас уйду, у меня никогда в жизни ничего не будет. Ни-че-го…»
Внутренне сжавшись, готовая защищаться, она вошла в цех.
Пашка, не отрываясь от карусельного, кивнул ей. Жорка тоже поздоровался взглядом. На ее «семерке» рукой Цыганкова пришлепнут наряд. И это даже чуть-чуть разочаровало Юльку: как будто ничего не случилось — не было ни испорченной втулки, ни нарушения графика выхода паровоза, ни заседания комитета.
Но сама эта обыденность была необычной. Вспомнилась сцена из увиденного недавно фильма. Табун обезумевших лошадей, сметая все, несется по степи. Еще несколько минут такой скачки, и гибель: впереди обрыв. И вот один из табунщиков, пригибаясь к седлу, слившись с конем, скачет наперерез табуну. Сто метров, пятьдесят, десять… Наконец всего три метра отделяют его от громадного, запылившего всю степь, обезумевшего табуна. Всадник пристраивается, несколько мгновений скачет рядом с табуном, обходит его… И вот он уже впереди. По-прежнему опасен путь, по-прежнему безумная скачка, но уже направление диктует всадник.
А потом тишина. Низкий степной ветер шевелит стебли травы, медленно распрямляется ковыль, смятый конскими копытами. Пройдет час, другой, и ничто уже не напомнит о смятении.
Так вот и в Юлькину жизнь в эти дни вошло что-то новое, еще не осознанное ею до конца.
Работа ей предстояла несложная: выточить несколько валиков с тремя канавками на каждом. Послушный резец коснулся металла, заструилась блестящая стружка.
Бывают в жизни минуты, когда тебе вдруг покажется, что еще одно усилие — и ты поймешь, во имя чего пришел на землю. Не так, как это объясняет с потрясающей ясностью Сеня Лебедев. А поймешь «изнутри».
Андрей сказал: «Я сам по себе, Пашка тоже… Вот соберемся все вместе и подумаем». Только сейчас до нее начал доходить смысл того, о чем он вчера говорил.
Юлька остановила станок, замерила валик: ровно сорок миллиметров. Она поставила резец, которым надо было пройти канавки, и перед тем как снова пустить «семерку», осмотрелась. Куракин закончил буксу и готовился ее снимать, сутуло гнулся над ДИПом Чекмарев.
ebooksa