— Может, лучше пройти в дом? — сказал я.
— Совершенно верно, — согласился Домбровский. — Будем пить чай.
…Я сидел на диване, а Станислав Любомирович, как всегда, на низенькой скамейке. Сопел на плите чайник, и вообще от плиты шло доброе, хорошее тепло.
Мне хотелось продолжать разговор, бесцеремонно прерванный теткой Таней. Я не знал, с чего начать, потому и заговорил, на мой взгляд, о главном:
— Я понимаю, что мало сделал хорошего за минувшие восемь месяцев, но я не понимаю, что я сделал плохого.
— Прежде всего не следовало бросать школу. А уж если бросили ее, нужно было крепко держаться за работу. За завод. Не в обиду будь сказано, в настоящий момент вам, Антон, целесообразнее и практичнее брать пример с бригадира Росткова, а не с Максима Горького.
— Может, я тоже стану писателем.
— Для этого необходимо прежде всего, чтобы вы сами себе не помешали.
— Я не считаю себя пропащим, Станислав Любомирович. Я же не виноват, что у нас в семье случилось несчастье…
— Великое несчастье — неумение переносить несчастье, — строго сказал Домбровский. И, отхлебнув из кружки, мягко добавил: — Это тоже говорили греки.
Из окна я вижу горы. Три больших, очень похожих друг на друга горы. Их так и называют — Три брата. А может, они сестры? Все-таки слово «гора» женского рода. Когда я смотрю вдаль, где гуляет ветер и пылью запорошена синь, горы кажутся мне старыми усталыми женщинами, рядом с которыми прошла судьба с рождениями и смертями, печалями и радостями, прошла с завязанными глазами, возможно, за грехи их далеких предков.
Ясной же весною, в чистых объятиях нежной зелени, опьяненные синей музыкой высокого-высокого неба, горы напоминают мне молодых красавиц. И тогда я завидую их бессмертию, завидую их участи вечно жить на берегу моря.
Море. Море…
— На борту полный порядок, капитан, — сказал Баженов, распахнув дверь ко мне в комнату. Он был в сером свитере, из-под которого выглядывал ворот черной рубашки, брюки на нем тоже были серые, расклешенные, шириной сантиметров сорок.
— Какой я капитан? — мне оставалось только вздохнуть.
— Тогда боцман. Не возражаешь, я буду называть тебя боцманом?
— Онисим говорил: «Называй хоть чугунком, только в печь не ставь».
— Самолюбия не было у твоего Онисима.
— Зато у тебя на двоих хватает. А это дело опасное.
— Верно, Боцман. Огонь тоже опасен. От него бывают пожары. Но это совсем не значит, что надо жить без огня. Самолюбие для меня как овес для лошади, бензин для автомобиля, попутный ветер для паруса…
ebooksa