Вдруг выпал снег. Год любви

Потом в руках у Симы появилась гитара. Он весело запел:

Есть у нас в районе Молдаванки Улица обычная, друзья. Скверики и дворики Подметают дворники, Чтоб блестела улица моя.

Витек постукивал в такт песне костяшками пальцев по столу. Хозяин блаженно улыбался: вспоминал свою одесскую молодость.

Улица, улица, улица родная — Мясоедовская улица моя…

Дождь не кончался. Мы сидели втроем: я, Баженов, Сима. Хозяин вытер стол и унес посуду в комнаты.

— Перекинемся, — сказал Сима, доставая из кармана своего синего двубортного костюма колоду карт.

— Во что? — спросил Баженов.

— В очко.

— Я только в дурачка умею, — признался я.

— Научим, — сказал Сима. — Считать умеешь? Валет — два очка, король — четыре, дама — три, туз — одиннадцать.

— Что это еще такое? — строго спросил хозяин. — Чтоб мне так жить… В моем доме водку пьют, но в азартные игры не играют.

— Мы по рубчику, — добродушно сказал Сима и пожал плечами: дескать, какой разговор. — Антона поучим. Куда они в дождь пойдут?

Хозяин ничего не ответил. Набросил на себя брезентовый плащ с капюшоном и пошел кормить собаку.

Первым «банк» держал Баженов. Он положил на стол рубль. Спросил Симу о его ставке, выдал ему две карты, потом себе, и в «банке» стало два рубля. Сима пошел на все и «сорвал банк». Потом я выиграл рубль. Проиграл два. А когда в «банке» была десятка, Баженов подбил меня пойти на всю десятку. И я сорвал «банк», сделался «банкиром».

— Оставляй двадцатку, — посоветовал Баженов. Предупредил: — Иду на «банк».

Карта шла мне как по заказу. Баженов проигрывал раз за разом. Сима, который упорно ставил на весь «банк», сделался белым и потным. Мне трижды подряд выпадали десятка и туз…

В восемь часов вечера «банк», который держал я, составлял четыре тысячи рублей…

13

Я очнулся от холода. Лежал на подушке под теплым одеялом, и все же зуб на зуб не попадал. Комната была незнакомая, с книжными полками во всю стену. Я лежал на кровати у окна. Окно мерцало в ногах, занавешенное тюлевой гардиной. Судя по тишине, по чуть заметно светящемуся экрану окна, пробивалось раннее утро, должно быть, прохладное, пахнущее горами и речкой. Наверное, скоро кто-то станет колоть дрова, а потом дымок закурится над крышами, поползет вверх кругами, словно по лестнице.

Книжные полки загораживали дверь, но я услышал, как она скрипнула, увидел, как осторожно вошла в комнату Надя Шакун с распущенными волосами, в халате, отделанном широкими кружевами. Мне не хотелось говорить, и я закрыл глаза. Слышал, Надя стояла у кровати, пробовала пальцами мой лоб. Потом протяжно затрещал матрац, я почувствовал, что Надя села на кровать. Притворяться дальше не имело смысла. Я открыл глаза, однако ошибся в предположении: Надя не сидела. Одной ногой она стояла на кровати: наклонясь к окну, открывала форточку. И холод покинул меня. Наоборот, стало жарко. Я шумно вздохнул. Надя спрыгнула на пол.

— Наконец-то, — облегченно сказала она, увидев, что глаза мои открыты.

— Что со мной случилось? Как я оказался здесь? — голос звучал так слабо, словно я говорил за тремя дверями.

— Ты пришел около двенадцати ночи. Совершенно пьяный и мокрый. Плакал… Это счастье, что отец задержался в Новороссийске и вернется только после праздников. — Надя не сердилась, во всяком случае внешне, не смеялась, просто бесстрастно информировала меня. — Ты был мокрый насквозь. Мне пришлось раздеть тебя. Под майкой я обнаружила почему-то три сторублевки, прилипшие к телу.