— И надежды свои, — натягивая портки, ответил Онисим.
— Надейся, надейся, — усмехнулся я. — Теплеет сегодня здорово. Таких пара дней — и покедова.
— Чего покедова?
— Разойдемся, как в море корабли.
— Не в отца ты, — укоризненно вздохнул Онисим. — Отец у тебя сердечный, жалостливый…
— Нервнобольной он, на фронте контуженный, потому и жалостливый…
— Ошибаешься… Человека жестокого, душой плесневелого, контузия озлобить способна. А отец твой цветком к людям. Цветком…
— Спешите, нюхайте!
— Радуйтесь… Спешите, радуйтесь! — Онисим, если так можно сказать, воскликнул шепотом, затягивая при этом ремень. И казалось, сдавил ремнем себя столь отчаянно, что теперь не мог говорить нормальным голосом. — Мало в людях сердечности после войны осталось. И жалости никакой…
— Ты попом, случаем, не работал?
— Нет. Иметь дело со служителями приходилось, но вообще я к религии без внимания.
— Опиум?
— Я вино церковное люблю, — уклонился от ответа Онисим. — По-мирскому оно кагор называется.
— Есть такое. В городе сколько угодно.
— Неплохой у вас город… Разбит основательно, но это дело поправимое. Нет худа без добра: будут строить его заново. Все лучше сделают, чем был раньше.
— Он и раньше хороший был.
— Похоже, — обрел прежний голос Онисим. — Может, обоснуюсь здесь со временем. Домишко на горе куплю. Буду смотреть с террасы на море да вино молодое потягивать.
Мысль эта, видимо, показалась старцу такой приятной, что он, согнув пальцы и придерживая ими воображаемый бокал, показал, как будет пить то молодое пахучее вино.
— На гору высоко забираться, — сказал я.
— Зато простору много, как в степу.