— Вы честная сволочь…
Меня злило, что он с умным видом разглядывает грязь, засохшую на булыжниках, будто ищет там какой-то смысл, разгадку тайны: это же надо уметь напускать на себя такую многозначительность в самых паскудных ситуациях!
— Она на вас надеялась.
Напоминания о ней проняли его, — во всяком случае, он поднял глаза. В них читалась усталость.
— Ей ничем нельзя было помочь, — сказал он. — Шура сама подписала показания.
— Она могла отказаться от них, дать новые. Мне говорил адвокат.
— Адвокат говорил и другое, — сморщился Заикин, растянув и без того узкие губы. — За групповые преступления наказание больше.
— Пять лет больше чем достаточно.
— Сегодня ей тридцать шесть. Сорок один еще не вечер.
Между нами была стена. Он не видел ни меня, ни улицы, ни двора, перекатывающегося с бугра на бугор, с камня на камень, ни домов с крышами из погоревшей дранки.
— Я, возможно, убью вас, Заикин, — пообещал я и пошел через двор.
Он схватил меня за рукав шинели, похоже готовый расплакаться:
— За что?
— За кого, — поправил я.
— Но… Но ты же все знал. Мы дружили с гобой…
— Тогда я был маленький. Понятно?
Ему было понятно, однако он не ответил. Выпустил мой рукав. Если бы я ударил его, он не стал бы защищаться.
— Простите, — сказал я голосом, противным самому себе. — Это я так… Нес дребедень.
Он молчал. Он не слышал моих слов — это точно.
«Онисим обворовал нас». Я подумал это сразу, едва ступил в комнату. Тяжелая темно-бордовая скатерть с золотистыми лепестками вдоль края больше не украшала стол. Плюшевые шторы не прикрывали двери, на окнах не было занавесок, а голая панцирная сетка кровати глазела на меня стыдливо и обиженно.