В восьмом часу вечера Коробейник приоткрыл дверь и осторожно просунул голову. Полковник махнул шоферу:
— Иди ужинай.
Подташнивало. Может, от папирос, может, от голода. Матвеев подумал, что Софья Романовна опять будет укоризненно напоминать ему о недопустимости такого дикого режима, о том, что теперь никого не удивишь работой на износ.
Возможно, она права. Возможно, надо работать иначе. Но иначе он не умел. Иначе его не учили…
…Морозы спали. Температура была близкой к нулю. Снег вертелся в воздухе мягкий и почти теплый. Матвеев шел медленно. Ему хотелось растянуть удовольствие от прогулки.
Дверь открыла Лиля. Он обрадовался приезду дочери. Поцеловал ее. Лиля хитро сощурилась:
— А я не одна. У нас гость. Угадай.
Гадать было нечего. На диване в первой комнате сидела Жанна.
Прокопыч в штатском коротком пальто и заячьей шапке курил возле вагона. Это был местный поезд, и стоял он на станции десять минут.
Снег на перроне лежал грязный, затоптанный. Солнце не искрилось в нем, хотя светило в полную силу.
В павильоне серо-белого цвета, построенном недавно рядом со зданием станции, закутанная в шаль буфетчица бойко торговала бутылочным пивом.
Пива Прокопычу не хотелось. Не хотелось вообще ничего на свете. На душе было тяжко. Страшновато.
Прощаясь, Матвеев хмуро сказал:
— Тебе еще не поздно начать все сначала. Тем более что все хорошее, чему научила тебя служба, останется при тебе. И очень-очень поможет в жизни. Не держи на меня зла. Будь мужчиной!
Зла Прокопыч не держал ни на кого, в том числе и на себя тоже. Но понимал, что клясть и винить нужно прежде всего самого себя.
Лиля сказала:
— Достукался. Я всегда знала, что бабы тебя погубят.
Она говорила беззлобно, даже немножко сожалеючи. Потом поцеловала его. И он поцеловал ее, потому что любил братской, нежной любовью.
Софья Романовна пожелала проститься с Прокопычем без свидетелей.
Голос у нее был сдержанный, даже, пожалуй, суховатый: