Здесь уже упоминались некоторые причины, которые помогли побудить британское правительство заключить прямой договор с сионистским движением; оно сознавало, что благожелательное отношение евреев всего мира к Англии, внешне неощутимое, являлось на самом деле значительным фактором. Для союзных держав 1917 год не был удачным, и они нуждались в любой помощи, от кого бы она ни исходила. После того как Америка вступила в войну, поддержка американских евреев больше не являлась для них фактором первостепенного значения, так как Америка вступила в войну. Но в России, которая собиралась выйти из войны, русские евреи стали играть определенную политическую роль. Сэр Рональд Грэм, глава Восточного Департамента министерства иностранных дел Англии, 24 октября 1917 года писал в меморандуме, что сионисты могут броситься в объятия Германии, если не получат заверений в сочувствии: «Как только евреи-сионисты получат эти заверения, они немедленно начнут активную просоюзническую пропаганду по всему миру»[257].
На протяжении осени 1917 года ситуация в России становилась все более критической. Страна была истощена, и казалось сомнительным, что правительство удержится у власти. Если Россия выйдет из войны, то не требуется никаких особых предсказаний, чтобы понять, что союзные силы на Западе сразу же окажутся под сильнейшим давлением Германии: наступление французов окончилось неудачей, итальянская армия находилась в критическом положении. Существенных американских военных сил в Европе пока еще не было. В этой ситуации и ввиду того факта, что евреи принимали значительное участие в революционном движении России, было неудивительно, что союзники пытались расположить их к себе. Но английские государственные деятели не ожидали немедленных результатов. Посол Бьюкенен в начале войны писал из Петрограда, что русские евреи не имели достаточного политического веса и что чем меньше обсуждать этот вопрос, тем будет лучше. Бьюкенен, как и его коллеги в Вашингтоне, считал, что значение евреев обычно переоценивалось и что вряд ли стоило прилагать серьезные усилия для получения их поддержки.
Военный кабинет не полностью разделял это мнение. Он очень внимательно следил за ухудшающейся ситуацией в России и за распространением пацифистских взглядов как в России, так и в Америке. Но это (опять же, цитируя Леонарда Штейна) не давало ответа на вопрос, почему сионисты воспринимались британским правительством настолько серьезно, что оно приняло по отношению к ним долгосрочные моральные обязательства. Английские послы в Вашингтоне и Петрограде, а также другие критики сионизма не так уж сильно ошибались в своей оценке сионистского влияния. Русские евреи не были единодушны в своем отношении к сионизму и созданию еврейского государства и в любом случае были неспособны удержать Россию в состоянии войны. С другой стороны, союзники, грубо говоря, могли выиграть войну, и не прибегая к поддержке сионистов. Даже когда шел третий год войны, сионизм был всего лишь незначительным фактором в мировой политике.
Действительно, в начале декабря Вейцман телеграфировал Розову, лидеру русской сионистской организации, чтобы тот делал все возможное для укрепления пробританских настроений среди русских евреев и противостоял враждебным влияниям. «Помните о счастливом совпадении интересов Англии и евреев. Мы верим, что вы сделаете все возможное в этот важный и решающий час. Телеграфируйте, какие шаги вы предлагаете предпринять»[258].
Но все же для убедительного объяснения ссылок на проблемы, стоявшие перед союзниками, и на политический вес сионистов недостаточно. Когда вскоре после принятия Декларации в частной беседе Бальфура спросили, действительно ли он намеревался обратиться к евреям за военной поддержкой, тот ответил: «Разумеется, нет». И Бальфур, и Ллойд Джордж просто хотели дать евреям их законное место на земле. Они чувствовали, что это неправильно, когда великий народ лишен родины[259]. Бальфур, как и Ллойд Джордж, верил, что почти две тысячи лет назад христианский мир поступил несправедливо с евреями, и это должно быть исправлено. В 1922 году Бальфур сказал в своей речи, что вся европейская культура виновна в преступлениях против евреев и что Британия, наконец, взяла на себя инициативу предоставить им возможность спокойно развивать свои дарования, которые в прошлом они могли применять только в странах диаспоры[260]. Бальфур чувствовал себя призванным восстановить справедливость, разрешить проблему исторического масштаба, которая, несмотря на все изменения мира, произошедшие в течение двух тысячелетий, так и не утратила своей актуальности. Почти так же думал и Ллойд Джордж. Однажды он сказал миссис Джеймс де Ротшильд о Вейцмане: «Когда о нас с вами забудут, этому человеку поставят памятник в Палестине»[261].
Подобные ссылки на нравственные соображения и принципы могут показаться современным историкам наивными и даже неискренними, а некоторые из них могут быть решительно отвергнуты. Несомненно, политика предполагает более реальные интересы. Очевидно и то, что видные английские государственные деятели были убеждены в совпадении целей сионизма и Англии на Ближнем Востоке, иначе сионисты не получили бы никакой поддержки. Но, признавая этот очевидный факт, мы до сих пор очень мало знаем о более глубинных мотивах. Есть искушение объяснить их с точки зрения особенностей психологии английских государственных деятелей XIX века, но подобный подход не учитывает глубокие изменения, произошедшие за пять десятилетий упадка империи. В то время принципы имели большее значение, чем сегодня, и для бескорыстной деятельности существовала более широкая сфера. Британское правительство еще могло время от времени принимать решения, которые не имели прямой политической, экономической или военной выгоды. Декларация Бальфура могла быть «полностью независимым имперским актом британского правительства, совершенным безо всякого давления со стороны любого сильного государства или союза государств»[262].
Декларация не разрешила большинства важных проблем, которые стояли перед сионистским движением. Она была составлена настолько обтекаемо, что вопрос о будущем Палестины оставался полностью открытым. В ней утверждалось, что Великобритания будет «содействовать» созданию еврейского национального дома, но она не давала никаких обязательств установления протектората Англии. Декларация не обещала, что в Палестине будет создано еврейское государство, в ней просто упоминалось о еврейском доме, что не исключало возможности других национальных домов. В Декларации не было ни слова о еврейской автономии или о том, что евреи будут иметь преобладающее влияние в будущей Палестине. Она не обещала, что организация сионистов или любая другая еврейская организация будет участвовать в управлении страной. Создатели Декларации могли просто подразумевать все это, но принципы эти не были четко обозначены в тексте. Поэтому Вейцман и его единомышленники без особого энтузиазма восприняли эту весьма неопределенную формулировку вместо той, более конкретной и веской, которую предлагали они сами. Но воодушевление, которое сопутствовало принятию Декларации, затронуло не только широкие еврейские массы, ничего не знавшие о закулисной борьбе, — Вейцман, трезво оценивая все недостатки этого документа, сам признавал его значение. Соколов прокомментировал это событие в библейских выражениях: «В огне и в буре вновь возродились люди и земля. Повторились великие события времен Зоровавеля, Ездры и Неемии. Перед нами восстает Третий Храм еврейской свободы»[263].
После публикации «Еврейского государства» Герцля и первых сионистских конгрессов Декларация Бальфура была вторым великим поворотным пунктом в истории политического сионизма. Но это было только началом новой стадии тяжелой борьбы, которая оказалась в некоторых отношениях еще более трудной, чем прежде. Комментируя Декларацию Бальфура, ведущие английские газеты писали, что это вовсе не пустая мечта — ожидать, что в следующем поколении новый Сион может стать государством, «включающим, без сомнения, только ограниченное меньшинство обширного еврейского рода, но все же насчитывающим от одного до двух миллионов человек, которые составят ядро государствообразующей нации с ее собственной характерной сельской и городской цивилизацией, собственными центрами науки и искусства»[264]. Это предсказание оказалось удивительно точным, но оно никогда бы не осуществилось, не будь II мировой войны, бесчисленных потерь и страданий еврейского народа и, наконец, сложения с себя полномочий той самой державой, которая в 1917 году предоставила сионизму великий шанс.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЯТАЯ
СКРЫТАЯ ПРОБЛЕМА
Среди еврейских рабочих, вышедших на демонстрацию в Тель-Авиве 1 мая 1921 года — в день международной солидарности трудящихся, — оказалась маленькая группа коммунистов, которые распространяли листовки на арабском языке. В этих листовках содержались призывы к угнетенным рабочим массам восстать против британского империализма. Возмутителей спокойствия изгнали из рядов демонстрантов, и они скрылись вместе со своими листовками, затерявшись на дорогах, ведущих из Тель-Авива к Яффе. А несколько часов спустя в Яффе вспыхнул бунт: арабы напали на евреев. Позднее арабы заявляли, что во всем виноваты безбожники-большевики, чья пропаганда взбунтовала местное население. В ходе этих мятежей и последующих военных операций погибли 95 человек, а 219 были тяжело ранены.
Майские волнения 1921 года, пришедшие на смену прошлогодним мятежам в Иерусалиме и беспорядкам в Галилее, потрясли и смутили сионистов[265]. Многие из них в этот момент впервые осознали всю опасность крупного конфликта между евреями и арабами. Кое-кто утверждал, что в возникновении этого конфликта виноваты именно сионисты с их невниманием к арабам и невежеством в «арабском вопросе»: ведь во времена Декларации Бальфура мусульмане были настроены к евреям вполне дружелюбно, но так и не встретили со стороны последних понимания и готовности к компромиссу. В результате мусульманам оставалось лишь объединиться с христианскими арабскими лидерами для борьбы против «сионистской угрозы». Но какова бы ни была истинная причина мятежей 1921 года и какие бы объяснения этой причины ни выдвигались в ходе истории, арабский вопрос с этого момента стал все чаще и чаще фигурировать в дискуссиях на сионистских конгрессах, во внутренних разногласиях между членами сионистского движения и в задачах сионистской дипломатии.
Пятнадцать лет спустя, когда арабский вопрос превратился в центральную проблему сионистской политики, критики стали заявлять, что сионизм теперь расплачивается за свое пренебрежение к интересам и национальным чаяниям арабов, да и к самому существованию арабской нации. Эти критики утверждали, что если бы сионисты проявили к арабам должное внимание, то межнациональный конфликт можно было бы предотвратить. Возник же он, якобы, только потому, что сионисты вели себя так, словно Палестина была безлюдной пустыней: «Герцль приезжает в Палестину, но, похоже, не находит там никого, кроме своих собратьев-евреев; арабы ускользают от его взора, словно превратившись в невидимок из арабских ночей Шехерезады»[266]. «Загляните в довоенную сионистскую литературу, — предлагал д-р Вейцман в одной из своих речей в 1931 году. — Едва ли вы найдете там хотя бы словечко об арабах»[267]. В принципе из этих слов можно сделать вывод, что лидеры сионизма до некоторой степени осознавали существование арабов, но в своих интересах предпочитали делать вид, будто никаких арабов в Палестине нет. Или все же мы имеем дело с настоящей слепотой (сколь бы удивительной она ни казалась)?
В действительности все обстояло гораздо сложнее. Сионисты и впрямь не придали особого значения первым проблескам арабского националистического движения, и мало кто из них предвидел опасность столкновения национальных интересов. Но, вне всякого сомнения, сионисты понимали, что в Палестине живет несколько сотен тысяч арабов и что именно они составляют большинство местного населения. Даже до Герцля сионисты отлично знали, что Палестина — вовсе не безлюдная пустыня. Еще в 1862 году рабби Калишер, ни разу не посетивший Землю Обетованную, тем не менее, с уверенностью писал о зверствах арабских разбойников и выражал опасение, что еврейским колонистам в этой стране придется тяжело. А русские сионисты в начале 1880-х годов, напротив, выражали убежденность в том, что евреи и арабы смогут мирно уживаться. Лилиенблюм был прекрасно осведомлен о существовании арабского населения Палестины. Однако он полагал, что арабы, живущие в Земле Обетованной, малочисленны и нецивилизованны и что если сто тысяч семей еврейских колонистов проживут там хотя бы лет двадцать, то местное население перестанет воспринимать их как чужаков. Ахад Гаам, приехавший в Палестину в 1891 году, сообщал, что эта страна ни в коей мере не безлюдна и что местные арабы (и, главным образом, жители городов) отлично знают о деятельности и намерениях евреев, но предпочитают не обращать на них внимания, пока те не представляют для них реальной опасности. Впрочем, Гаам не питал иллюзий: если в один прекрасный день евреи укрепят свои позиции и поставят под угрозу владычество арабов в Палестине, то последние едва ли захотят с этим смириться[268].
Герцля арабы действительно не очень интересовали, хотя нельзя утверждать, будто он полностью их игнорировал. Он лично встречался с некоторыми арабами, а кое с кем из них даже поддерживал переписку. Он знал о подъеме националистического движения в Египте и неоднократно выдвигал в своих литературных трудах и выступлениях идею близкого родства между евреями и мусульманами. В «Старой новой земле», сионистской утопии Герцля, персонифицирующий арабов Решид Бей говорит, что еврейская иммиграция принесла арабам неисчислимые выгоды: объемы экспорта апельсинов возросли в десять раз. Гость-нееврей интересуется у него, не нанесла ли еврейская иммиграция ущерб арабам и не вынудила ли она их покидать родные места. На это Решид Бей возмущенно восклицает: «Что за вопрос?! Для нас это — настоящее счастье!». Правда, затем он добавляет, что выгоду из переселения евреев в Палестину извлекли в основном землевладельцы, поскольку они продали евреям земли с большой прибылью[269]. Но Ахад Гаам не верил в утопию Герцля. Он не понимал, каким образом миллионы евреев смогут поселиться в стране, едва способной обеспечить пропитанием несколько сотен тысяч арабов. Макс Нордау возражал на это, что они с Герцлем мыслят в категориях современных методов агротехники, благодаря которым массовая колонизация не потребует изгнания арабов с их родных земель. Они рассчитывают на экспансию европейской цивилизации и на рост открытого европейского общества, в котором найдется место для всех. Им чужды, говорил Нордау, узкость и эгоцентризм религиозных националистов, не интересующихся ничем, кроме воссоздания Иерусалимского храма[270]. Однако и Нордау не всегда проявлял такой оптимизм в отношении перспектив арабо-еврейских отношений. Как минимум однажды он задумался о создании турецко-сионистского альянса для противостояния арабским сепаратистам[271]. Впрочем, не исключено, что это был всего лишь политический жест: Нордау хотел напомнить арабам, в то время стремившимся заручиться поддержкой Турции в борьбе с еврейской иммиграцией, что и за сионистами стоит определенная сила.
Действительно, с первых дней существования еврейских колоний между переселенцами и их соседями-арабами возникали конфликты, а нередко — и кровавые стычки. Анналы ранних колоний пестрят сообщениями о воровстве, разбое и даже убийствах. В своем отчете о поездке в Палестину в 1898 г. Лев Моцкин отмечал, что в последние годы происходили «бесчисленные столкновения между евреями и враждебно настроенными к ним арабами»[272]. Но все эти факты необходимо рассматривать в контексте времени и места. Аналогичные конфликты вспыхивали и во многих других уголках земного шара. Да и в самой Палестине арабы враждовали не только с евреями, но и между собой, подчас воюя целыми деревнями.
Одним словом, уровень безопасности в окраинных районах Османской империи не достигал стандартов, привычных для Западной Европы[273]. Но, с другой стороны, нельзя утверждать, что за всеми этими инцидентами не было никакой политической подоплеки — иными словами, что евреи и арабы мирно сосуществовали друг с другом до выхода на сцену политического сионизма (или, точнее, до Декларации Бальфура, в результате которой перед палестинскими арабами встала угроза потерять свою страну)[274].
Еще в 1891 г. группа известных иерусалимских арабов отправила в Константинополь петицию, которую подписали пятьсот человек. В ней содержались жалобы на то, что евреи лишают арабов земли, ставят под угрозу арабскую торговлю, занимая рынки сбыта, и вообще пытаются отнять у них всю страну[275]. Антиеврейским настроениям в Палестине способствовала и христианская церковь. Элияху Сапир в 1899 г. писал, что главный виновник распространения таких настроений — католическая церковь и, в первую очередь, иезуиты; он также упоминал о влиянии французского публициста-антисемита Дрюмона на некоторые арабские газеты[276]. В то время все полагали, что бедные мусульманские слои населения, извлекшие выгоду из еврейской иммиграции, в целом были расположены к евреям дружелюбно, тогда как арабы-христиане питали к ним вражду. Это мнение было отчасти справедливо в том отношении, что многие арабские националистические газеты, издававшиеся до I мировой войны, находились в руках христиан и что процент арабов-христиан среди местной интеллигенции (а следовательно, среди основателей арабского националистического движения в Сирии и Палестине) был непропорционально высоким. Однако в действительности мусульмане, принадлежавшие к высшему и среднему классу, относились к евреям ненамного лучше, чем христиане, а первые эмиссары сионистского движения встречали за пределами Палестины гораздо больше сочувствия со стороны арабов-христиан, опасавшихся мусульманского владычества. В 1913 году ливанские христиане в беседе с евреем Сами Хохбергом, редактором одной из константинопольских газет, выражали надежду, что евреи вскоре достигнут численного превосходства над арабами в Палестине и добьются статуса автономии, превратившись тем самым в противовес мусульманским державам[277]. И все же представления об антисионистском настрое арабов-христиан и о дружелюбии мусульман к евреям сохранялись еще долгое время после I мировой войны — невзирая на частые попытки Раппина и других должностных лиц сионистской организации в Палестине убедить своих коллег в том, что реальное положение дел гораздо сложнее[278].
Общая численность населения Палестины до I мировой войны составляла почти 700 000 человек. За период с 1882 по 1914 год численность евреев возросла с 23 000 примерно до 85 000. За эти годы в Палестину приехало более сотни тысяч евреев, но около половины из них не остались в колониях. Многие отправились дальше, в Америку, и среди этих скитальцев оказался автор сионистского национального гимна «Гатиква».
ebooksa