В период первых арабских мятежей в Иерусалиме в апреле 1920 г. Жаботинский возглавлял в этом городе отряды «Хаганы». Своим адъютантом он избрал Иеремию Гальперна, сына Михаила Гальперна, который тридцать лет назад впервые выдвинул предложение о создании Еврейского легиона. Когда волнения стихли, Жаботинского арестовали, а спустя несколько дней приговорили к пятнадцати годам исправительных работ. Этот суд повлек за собой настоящий скандал, ибо Жаботинский и его люди действовали в целях самообороны — и только потому, что сами британские власти не способны были поддерживать общественный порядок и защищать жизнь и спокойствие евреев в Иерусалиме. Вскоре после своего приезда в Палестину первый верховный комиссар Герберт Сэмюэл даровал амнистию Жаботинскому и другим евреям, признанным виновными на том же судебном процессе. Жаботинский к этому моменту провел в тюрьме лишь несколько месяцев и пользовался особым уважением как политзаключенный. По освобождении его приветствовали как героя; однако Жаботинский ожесточился и был возмущен. Он даже не хотел воспользоваться амнистией, поскольку вместе с евреями на свободу выпустили и арабов, участвовавших в мятежах. Позднее он официально обжаловал приговор и добился его отмены у египетского главнокомандующего. Больше чем когда-либо он теперь был убежден, что евреям необходима армия для самообороны. И эта армия не должна быть подпольной, иначе задача колонизации страны окажется просто неосуществимой.
В этом вопросе Жаботинский разошелся с сионистами-трудовиками, которые в остальном разделяли его критику в адрес политики Вейцмана. Жаботинский не соглашался с мнением о том, что еврейские вооруженные силы будут провоцировать арабов на дальнейшие атаки. Напротив, утверждал он, регулярная армия из двух тысяч солдат под британским командованием будет восприниматься арабами гораздо спокойнее, чем десять тысяч нелегальных еврейских бойцов. Бен-Гурион, Голомб и другие лидеры социалистов не были принципиальными противниками идеи легиона, но их волновали два вопроса, на которые у Жаботинского не было убедительных ответов. Во-первых, могут ли они быть уверены, что Еврейский легион обеспечит защиту йишуву, если будет находиться под британским командованием? А во-вторых, даже если все пойдет хорошо, то на создание легиона уйдет некоторое время; кто же будет защищать еврейскую общину в этот подготовительный период?
В марте 1921 г. Жаботинский и двое его политических сторонников — Рихард Лихтхайм и Джозеф Коуэн — вошли в состав Исполнительного комитета сионистской организации. Почти два года Жаботинский играл ведущую роль в деятельности комитета. Благодаря его усилиям как политического советника и неутомимого пропагандиста сионизма фонды организации заметно пополнились. Несколько месяцев он провел в Соединенных Штатах, где в конце концов поссорился с местными сионистскими лидерами Брандисом и Маком, чей «минимализм» противоречил взглядам Жаботинского. Они полагали, что фаза политической деятельности сионизма практически завершилась, тогда как Жаботинский был твердо убежден, что настоящая борьба только начинается. Жаботинского серьезно беспокоили события в Палестине, и в особенности открытая враждебность по отношению к сионизму, отразившаяся в отчете Хэйкрафта 1921 г. Хэйкрафт возлагал на евреев основную ответственность за бунты в Яффе в мае 1921 г. В ноябре 1922 г. Жаботинский писал в своем докладе Исполнительному комитету, что «непоследовательный курс» британского правительства — это логическое следствие политики Герберта Сэмюэла «и нашей собственной слабости в отношениях с его администрацией». Слова о «нашей собственной слабости» стали лейтмотивом всех речей и статей Жаботинского в последующие годы[467]. Больше всего его возмутила «Белая книга» Черчилля, навязывавшая ограничения в интерпретации Декларации Бальфура. Битва была проиграна, но Жаботинский, как он заявлял на следующем сионистском конгрессе, не мог покинуть своих коллег в столь отчаянном положении: «Я чувствую моральные обязательства разделить со своим коллегами позор поражения»[468].
Как член Исполнительного комитета Жаботинский скомпрометировал себя переговорами со Славинским — министром в эмигрантском украинском правительстве Петлюры. Жаботинский предложил создать еврейскую жандармерию в рамках петлюровского режима для защиты украинских евреев от погромов. Славинский был украинским либералом-интеллектуалом с безупречной биографией; но под властью Петлюры погибли тысячи евреев. И тот факт, что Жаботинский готов был пойти на переговоры, пусть даже непрямые, с человеком, ответственным за массовые убийства евреев, вызвало в еврейской среде бурю негодования. (Несколько лет спустя Петлюру убил в Париже некий еврей-студент.) Перефразируя героя своей юности Мадзини, Жаботинский в свою защиту заявил, что ради Палестины и евреев готов заключить союз с самим дьяволом. Но независимо от того, насколько полезен и эффективен оказался бы подобный союз, в данном конкретном случае в нем просто не было необходимости. Этот «пакт» был бы не только ошибочным с тактической точки зрения, но и не мог принести никакой практической пользы, поскольку Петлюра так и не осуществил свои планы вторжения в Советскую Украину с территории Польши и вскоре эмигрантское украинское правительство распалось. Этот инцидент нанес авторитету Жаботинского непоправимый ущерб: он заслужил репутацию реакционера-экстремиста и коллаборациониста, сотрудничавшего с погромщиками. Эти обвинения несправедливы, однако Жаботинский сам виноват в том, что навлек их на себя. Он допустил серьезную ошибку, увлекшись политической деятельностью как самоцелью. И аналогичные ошибки он будет повторять еще не раз в грядущие годы.
В январе 1923 г. Жаботинский вышел из Исполнительного комитета в знак протеста против роковой, по его мнению, политики Вейцмана, чересчур склонного к компромиссам и уступкам. «Вейцман считает меня упрямым фантазером, — пожаловался Жаботинский своему другу, — а я чувствую, что его курс — это курс примиренчества… Подход, который предпочитал сам Жаботинский, был трудным и конфликтным, однако он должен был привести к созданию еврейского государства[469]. Он верил, что интересы Британии и сионизма в Восточном Средиземноморье во многом совпадают и что британское правительство никогда не отречется от Декларации Бальфура. Поэтому он не видел ничего опасного в том, чтобы задавать в Лондоне «неудобные» вопросы и давить на британцев, вынуждая их выполнять мандатные обязательства. А если, как полагали некоторые коллеги Жаботинского, общность британских и сионистских интересов — под вопросом и если мандат не основан на прочном фундаменте обоюдной выгоды, то какой смысл сохранять иллюзии лишние несколько месяцев? Жаботинский был убежден, что поддержка антисионистской политики в Палестине подрывает финансовые ресурсы всего движения. Кто захочет вкладывать деньги в дело, которое никак не продвигается к цели? А политика палестинской администрации была направлена на торможение сионистской деятельности любым путем.
Выход Жаботинского из Исполнительного комитета никого не огорчил. Он уже давно вызывал у коллег раздражение своей склонностью драматизировать политические проблемы и частыми политическими заявлениями с критикой в адрес сионистов. Они были согласны с ним в том, что британское правительство и, в первую очередь, мандатные власти не исполняют свои обязанности в соответствии с мандатом; однако они не верили, что альтернатива столь проста и очевидна, как полагал Жаботинский, заявлявший: «Или у нас с Англией есть общие интересы, а значит, рано или поздно мы получим то, чего хотим, или их нет, а значит, нам нечего терять, поскольку англичане все равно откажутся от мандата». Вейцман, понимавший англичан лучше, чем Жаботинский, знал, что некоторые британские государственные деятели в большей степени настроены на сотрудничество с сионистами, чем другие, и что сионизм — лишь один из множества факторов в политике Англии на Ближнем Востоке. Иными словами, Жаботинский не мог бы добиться ничего такого, чего не мог бы добиться Вейцман. Правда, он мог чаще и громче выражать протесты, но что толку? Единственной реальной альтернативой могла бы стать полная переориентация: отказ от британской поддержки и обращение за помощью к другой державе или группе стран. Но Жаботинский не соглашался с идеей переориентации; хотя позднее, в 1930-е гг., он скрепя сердце пытался рассмотреть вариант союза с Варшавой, который, впрочем, тоже не являлся реальной альтернативой.
Фундаментальная слабость политики Жаботинского стала очевидна с того момента, когда он перешел в оппозицию официальному курсу сионистской политики. Правда, он был способен убедительно (хотя подчас и преувеличенно) дать критический анализ слабых мест в той линии, которую проводили его коллеги, особенно в области внешней политики. Однако Жаботинский не мог предложить никакой альтернативы. В его силах было лишь пообещать: если вы дадите мне возможность, я добьюсь лучших результатов. На 14-м сионистском конгрессе оппоненты осведомились у него, какие меры он собирается принять для давления на Британию. Жаботинский ответил, что не питает к Англии ни дружеских, ни враждебных чувств, но понимает, что для убеждения столь цивилизованного народа, как англичане, сила не нужна. Но внятно объяснить, каким способом он собирается убеждать англичан, Жаботинский не смог; даже Герцль в свое время не смог бы объяснить конгрессу подобное. Суть позиции Жаботинского состояла в том, что требования сионистов логичны и последовательны и что их следует отстаивать как можно более энергично[470].
Выйдя из Исполнительного комитета, Жаботинский намеревался на некоторое время вообще удалиться от политической деятельности, однако это было невозможно. По складу своего характера он просто не был приспособлен для жизни вне политики. Он чувствовал себя обязанным письменно или устно реагировать на события в сионистской политике и нуждался в постоянном общении со своими читателями и слушателями. Его пригласили войти в редколлегию журнала «Рассвет», одного из ведущих печатных органов русского сионизма, который теперь превратился в рупор позиции Жаботинского. Но влияние его статей было ограниченным, несмотря на все их стилистические и идейные достоинства. Мысль о создании политической партии и молодежного движения посетила Жаботинского во время путешествия по Латвии и Литве в конце 1923 г. После публичной речи в Риге, посвященной вопросам сионистской политики, Жаботинского пригласили выступить перед местной ассоциацией еврейских студентов; при этом его предупредили, что он не имеет права проповедовать экстремистские взгляды и сеять недовольство среди молодежи, если не намерен призвать эту молодежь к реальным действиям: «Либо молчите, либо организуйте партию»[471]. По возвращении Жаботинский написал своему другу, что увидел поколение молодых людей, в которое стоит верить, и что он принял твердое решение привлечь их к борьбе за дело сионизма. Именно в Риге родилось ревизионистское молодежное движение «Бетар» — на основе местной молодежной организации, названной в честь Трумпельдора.
Теперь Жаботинскому предстояло сформулировать основные положения ревизионизма, как он назвал новое движение по совету одного из своих помощников. Поначалу ревизионизм не мыслился как новая радикальная партия. Жаботинский намеревался подвергнуть критическому пересмотру не сам сионизм, а только его нынешний политический курс. Ревизионисты считали себя единственными истинными наследниками традиции Герцля—Нордау в политическом сионизме — в отличие от официального руководства сионистской организации, которое так долго шло на уступки, что окончательно отклонилось от этой традиции. Жаботинский и его последователи были максималистами: они требовали не только «Палестину для евреев», но и «постепенной трансформации Палестины (включая Трансиорданию) в самоуправляющееся государство под эгидой еврейского большинства»[472]. Ревизионисты считали единственно возможной именно такую трактовку термина «национальный дом», использованного в Декларации Бальфура и в мандате. Поскольку Трансиордания — неотъемлемая часть территории Палестины, то и ее следует включить в сферу еврейской колонизации. Британскую «Белую книгу», в 1922 г. ограничившую возможности интерпретации Декларации Бальфура, сионисты приняли скрепя сердце, поскольку надеялись, что благодаря этому Декларацию признают палестинские арабы. Но поскольку арабы так и не признали Декларацию, то «Белая книга» 1922 г. больше не имела для сионистов ни малейшей ценности.
В 1926 г. Жаботинский сформулировал первую цель сионизма как создание еврейского большинства в Палестине — к востоку и к западу от Иордана. Мечтать о нормальном политическом развитии на базе демократического парламента можно будет лишь по достижении этой цели[473]. А конечной целью сионистского движения является полное разрешение «еврейского вопроса» и возрождение еврейской культуры. Жаботинский категорически отвергал тезис о том, что не следует открыто провозглашать цели сионизма. Поздно проповедовать минимализм: ведь даже арабы уже отлично осведомлены о «Еврейском государстве» Герцля. Играть в конспирацию и скрывать свои истинные цели не просто бесполезно, а вредно: ведь таким образом сионизм сбивает с толку не врагов, а друзей. Чтобы создать еврейское большинство в Палестине, Жаботинский предложил развернуть широкомасштабную иммиграцию в объеме 40 000 человек в год в течение двадцати пяти лет. Если включить в число задач колонизацию Трансиордании, то объемы иммиграции можно увеличить до 50–60 тысяч человек в год. Жаботинский утверждал, что Трансиордания испокон веков была частью еврейской Палестины; кроме того, плотность населения в ней гораздо меньше, а следовательно, она более перспективна для колонизации.
Эта позиция была революционной в том отношении, что Жаботинский требовал создания еврейского государства в то время, когда к этому не призывал открыто ни один из лидеров сионизма. На этой ранней стадии Жаботинский, по-видимому, еще не стремился к полной независимости от сионистской организации. Однажды он заметил, что термин «государство» употребляется в разных значениях: Франция — государство, но и Небраска или Кентукки — тоже государства[474]. Государство необязательно подразумевает полную независимость. Но если о степени самоуправления можно еще вести переговоры, то один решающий вопрос не подлежит обсуждению — вопрос создания еврейского большинства в Палестине[475]. В этом отношении Жаботинский резко расходился с Вейцманом, который (во время того сионистского конгресса, где Жаботинский открыл дискуссию об «Endziel» — «конечной цели») заявил в интервью одному журналисту: «Я не принимаю идею создания еврейского большинства в Палестине и не сочувствую ей». Это заявление вызвало громкие протесты в рядах сионистов, а спустя несколько дней послужило одной из причин поражения Вейцмана. Но политика Жаботинского от этого не стала более приемлемой для большинства на конгрессе.
Жаботинский не закрывал глаза на «арабскую проблему». Он считал сопротивление арабов сионизму и еврейской колонизации вполне естественным и неизбежным явлением. Однако поскольку положение арабов на Ближнем Востоке было вполне стабильным, а евреи в Европе стояли перед лицом катастрофы, то требования евреев были бесконечно более обоснованными с моральной точки зрения. Ревизионизм не стремился к сокращению численности арабов. Жаботинский и его последователи полагали, что после создания еврейского большинства в Палестине там сохранится вполне внушительное арабское меньшинство. Жаботинский в своей программе утверждал, что в еврейском государстве между евреями и арабами будет «абсолютное равенство» и что, если пострадает какая-то одна часть населения, то это нанесет ущерб всей стране[476]. Арабы будут сражаться с сионистами до тех пор, пока неевреи не воздвигнут «железную стену». Тогда, и только тогда, арабы наконец поймут, что уничтожить сионизм не удастся, что с ним придется смириться и жить в согласии. Если превращение Палестины в еврейское государство оправдано с моральной точки зрения, то сопротивление этому процессу не может иметь никаких оправданий. Отсюда — нежелание Жаботинского идти на уступки «несправедливым» требованиям арабов, в особенности по вопросу создания еврейского большинства, необходимость которого была для главы ревизионистов неоспоримой. В целом, политика Жаботинского по арабскому вопросу была основана на принципе «или — или». Точно так же в свое время он подходил к построению отношений с Британией и к проблеме создания еврейской армии. Или у евреев есть право на собственное государство, а значит, сопротивление арабов аморально; или у них нет такого права, а значит, все сионистское движение лишается цели и смысла. Подобная драматизация сложных политических проблем являлась эффективным риторическим приемом, однако проблемы и на самом деле были крайне сложны, как с моральной, так и с политической точки зрения, и освещать (а тем более — решать) их категорическими заявлениями такого рода было бы некорректно.
Жаботинский так никогда и не отступился от своего требования создать еврейскую армию — пусть даже маленькую. Почему английские налогоплательщики должны платить за оборону евреев в Палестине? Рано или поздно они откажутся нести эту ответственность; да и британское правительство не обязано, с моральной точки зрения, обеспечивать евреям безопасность. Сионисты должны либо внести свой вклад в самооборону — людьми и деньгами, — либо вовсе отказаться от своих политических требований. Маленький Еврейский легион, состоящий всего из трех батальонов (около 3000 человек), будет обходиться не более чем в 120 тысяч фунтов стерлингов в год. И это вовсе не окажется бесполезной тратой денег, как заявляли противники Жаботинского. Напротив, создание еврейской армии — это необходимая предпосылка для колонизации страны.
Отношения с Англией ухудшались, в чем Жаботинский и его сторонники винили главным образом британских должностных лиц в Палестине: Алленби относился к сионизму враждебно, а Герберт Сэмюэл был слишком слаб, чтобы отстоять свои позиции. Вместо того чтобы подвергнуть справедливой критике первого верховного комиссара и его администрацию, продолжал Жаботинский, еврейская общественность предпочитала не выражать свой протест открыто. Неудачи и разочарования, с которыми сталкивались сионисты, вовсе не являлись неизбежным следствием обстоятельств, неподвластных контролю и управлению: они были результатом человеческих ошибок, враждебной политики местной администрации, а также «следствием узколобости, недомыслия и слабости наших лидеров»[477]. Невзирая на собственный неудачный опыт, Жаботинский не отказался от мысли о сотрудничестве с Англией — в том случае, если мандатные власти возродят первоначальный дух мандата. Когда сэр Джозия Уэджвуд — политик, настроенный в пользу сионизма, — выдвинул предложение о превращении Палестины в седьмой доминион в рамках Британского Содружества, ревизионисты поддержали эту идею на своей 3-й всемирной конференции в Вене в 1928 г., но после 1930 г. надежды на осуществление этого плана начали иссякать. Жаботинский заявил, что всего лишь хотел поставить «последний эксперимент» в попытках достичь соглашения с Англией. Еще один из видных деятелей ревизионизма, Шехтман, в 1933 г. писал, что может сложиться такая ситуация, в которой еврейский народ будет уже не заинтересован в сохранении мандата[478].
В 1934 г. ревизионисты стали выступать за отказ от сотрудничества с мандатными властями, что навлекло на них обвинения в непоследовательности. Критики недоумевали: разве можно требовать создания Еврейского легиона под британским командованием и в то же время проповедовать отказ от сотрудничества с Англией? И разве можно шумными демонстрациями убедить англичан в том, что сионизм — надежнейшая опора британской политики на Востоке? Однако на самом деле ревизионизм в то время был в своих базовых предпосылках столь же ориентирован на Англию, как и Вейцман. Ревизионисты верили, что британское правительство относится к сионизму в целом благосклонно и что оно выполнит свои обязательства — как ради личной выгоды, так и по велению морального долга. Им было гораздо труднее понять, чем Вейцману, что новое поколение британских государственных деятелей воспринимает Декларацию Бальфура как тяжкое бремя, а то и как грубую ошибку, препятствующую достижению их нынешних целей в мусульманском мире. Они воспринимали сионизм как смущающий и стесняющий фактор, а не как потенциального союзника.
Значительная часть критики ревизионистов в адрес сионистской верхушки была связана с экономической и социальной политикой официального сионизма. Жаботинский еще в студенческие годы интересовался экономикой, а под влиянием своих итальянских преподавателей-социалистов в 1906 г. писал, что классовые конфликты между работодателями и рабочими мирным путем разрешить невозможно и что единственным решением этой проблемы может стать национализация средств производства[479]. Жаботинский не принадлежал ни к одной социалистической партии, но не вызывает сомнений, что он разделял идеалы социализма. Даже двадцать лет спустя, работая над ревизионистской программой, он писал, что классовая борьба в Палестине — это неизбежное и, в сущности, даже здоровое явление. Ревизионисты не присоединились к хору тех, кто обвинял социалистов в банкротстве коллективных поселений; но они и не нападали на «буржуазную» четвертую алию. С их точки зрения, любое поселение было законно и имело право на существование[480]. Тем не менее Ричард Лихтхайм, со своей стороны, утверждал: если ревизионисты желают добиться еврейского большинства в Палестине в кратчайшие возможные сроки, то классовая борьба для них — непозволительная роскошь. Однако в целом ревизионизм не выступал против рабочего класса. В отличие от итальянского фашизма, он не искал поддержки крупного капитала; он не был ни социалистическим, ни капиталистическим по духу[481].
Жаботинский постепенно отошел от своих первоначальных взглядов на социализм и национализацию. Он допускал, что в других странах классовая борьба может быть оправдана; однако конфликт между немецкими рабочими и капиталистами, даже обострившись до предела, все же не разрушит немецкую экономику. А в Палестине, где строительство национальной экономики находилось еще на ранней стадии, крупные классовые конфликты могут повлечь за собой непоправимые, фатальные последствия[482]. Жаботинский не усматривал сколь-либо серьезных различий между социализмом и коммунизмом. Он писал, что национализация средств производства возможна только в таком обществе, где свободы и равенства еще меньше, чем в обществе современном. На одном из этапов Жаботинский испытал влияние некой оригинальной теории «идеальной» экономической системы, развитой Иозефом Поппером Линкеем, который пользовался широкой известностью в Вене и поддерживал связи с Робертом Штриккером, главным помощником Жаботинского в Австрии. Он и его последователи в Палестине, бывшие социалисты, впоследствии встали в жесткую оппозицию к трудовому сионизму. Своими главными врагами — более опасными даже, чем мандатное правительство или арабы, — они считали «Мапаи» и Хистадрут.
Хотя Жаботинский сознавал опасность подобных резких антисоциалистических настроений и в частных беседах пытался охладить «горячие головы», на публике он никогда не выражал своего несогласия с ними. В результате ревизионистское движение в целом приобретало все более и более антисоциалистический характер. Первоначальная цель ревизионистов состояла в том, чтобы оставаться выше социальной борьбы и свести к минимуму ее влияние на свою деятельность, чтобы не превратиться ни в «правых», ни в «левых». Но теперь, втянувшись в борьбу политическую, ревизионизм стал все отчетливее выступать в роли оппозиции организованному труду. Ревизионисты атаковали экономическую программу сионистского Исполнительного комитета сразу по нескольким направлениям: с одной стороны, она была слишком либеральной, поскольку полагала, что экономику страны возможно развивать исключительно за счет добровольных пожертвований, а с другой стороны — недостаточно либеральной, так как не поддерживала частное предпринимательство в сельском хозяйстве и промышленности.
Ревизионисты требовали «создать режим систематической колонизации страны, ориентированный на конструктивную задачу обеспечения условий, необходимых для массовой иммиграции евреев»[483]. Пожалуй, ни одна сионистская партия не стала бы возражать против предложения, что весь комплекс задач, связанных с еврейской иммиграцией, следует полностью поставить под контроль сионистской организации. Другим пунктом программы ревизионистов являлась земельная реформа с целью выделить как можно больше резервных земель для колонизации, включая все невозделываемые территории к западу и к востоку от Иордана и выплатив их нынешним владельцам удовлетворительную компенсацию. Ревизионисты предложили выпустить большой международный заем для финансирования массовой иммиграции и колонизации. Они обвинили Исполнительный комитет сионистской организации в том, что тот не оказывает практически никакой поддержки инициативам среднего класса в области промышленности и сельского хозяйства.
Частично эта критика была вполне обоснованна. Соскин, эксперт-ветеран в области агрономии, настаивал на всемерном развитии интенсивного сельского хозяйства и противостоял тенденциям к автаркии, бытовавшим в то время в определенных кругах, согласно которым сельскохозяйственные поселения должны сами обеспечивать себя всем необходимым. Но зачастую предложения ревизионистов отдавали благонамеренным дилетантизмом: многие их советы, адресованные Исполнительному комитету, просто не подлежали серьезным дискуссиям, например, рекомендации «тщательно думать», планировать заранее или выпустить большой заем. Все это напоминает старую еврейскую поговорку: лучше быть богатым, но здоровым, чем бедным, но больным. Откуда было брать деньги на все Эти прожекты? Даже независимым государствам, которые были способны предложить инвесторам более надежные условия и многообещающие экономические перспективы, в 1920-е гг. не удавалось получить нужных им заемов, а после начала великой депрессии привлечь какие-либо значительные вложения вообще стало невозможно.
ebooksa